Ирано-таджикская поэзия
Шрифт:
Он был и крупным ученым: астрономом, математиком, соавтором самого точного календаря, открывателем бинома, который спустя много веков был вновь открыт Ньютоном. Хайям писал математические и философские трактаты, по мировую известность завоевал именно своими стихотворными миниатюрами – лирическими четверостишиями.
Вольнолюбивая мысль в иранской литературе средних веков находила себе гораздо лучшее убежище в поэзии, чем в прозе. В стихотворении легче было скрыться за поэтической вольностью, полунамеком, иногда нарочито сложными и туманными образами. Кроме того, стихи, особенно короткие, легко запоминавшиеся рубаи, были прекрасным средством распространения вольнодумной мысли, тем более что автор их часто оставался неизвестен. Стих выпущен на волю, подхвачен, переходит из уст в уста, остановить его невозможно, а автора не найти. Правда, это привело к тому, что спустя много столетий порой нет возможности точно сказать, какие именно четверостишия принадлежат тому или иному автору, в частности самому Хайяму, а какие созданы в подражание ему.
По поэзия от этого вряд ли пострадала. Так ли уж важно в конечном счете, кем написано то или иное четверостишие – самим Хайямом или его талантливыми последователями? Факт остается фактом: в условиях мрачною средневековья складывались замечательные четверостишия, свидетельствующие о неукротимости свободной критической человеческой мысли. Многие из них мы не можем с уверенностью назвать стихами Хайяма, но мы относим их к «хайямовским» потому, что они близки ему по духу и но стилю. Это не умаляет ни прелести самих стихов, ни заслуг Хайяма, пусть не всегда их автора, но всегда их вдохновителя.
Творчество Носира Хисроу связано с бурным народным антифеодальным движением X века, проявившимся в карматстве (иначе – раннем исмаилизме). В своих философских трудах и во многих одических произведениях Носир Хисроу оставался в плену мистических воззрений и средневековых предрассудков. Но сквозь религиозные тенета прорывается его страстный дух мужественного богоборца-рационалиста, неутомимого искателя правды н справедливости, мечтавшего об облегчении тяжелой доли труженика.
XII век можно охарактеризовать как «век крайностей»: с одной стороны, придворная поэзия безудержного панегиризма, с другой – мистическая, суфийская поэзия созерцания и отчаяния.
Возникновение суфизма относится к IX веку. В этом в известной мере нашло отражение недовольство и разочарование неимущих слоев населения (в основном городских ремесленников) жизненным укладом, сложившимся при исламе, от которого они безнадежно ожидали облегчения своей участи. В суфизме отразилось, однако, пассивное разочарование, приводившее, как правило, к аскетизму и поискам некоей абстрактной правды. В его идеологии нет прямого отрицания ислама; суфизм лишь вольно истолковывает догмы мусульманской религии, сочетая их с осколками древних, в том числе зороастрийских верований. Для обоснования и разъяснения веры суфизм использовал особую эротическую символику и натуралистические образы плотской любви. Эти образы и символы выражали учение о том, что человек, взыскующий истины – божества, должен пройти ряд ступеней искания, ряд этапов познания, с тем чтобы на высшей стадии полностью слиться с божеством. Проповедниками суфизма были различные братства дервишей.
С течением времени суфизм становился удобным орудием господствующей верхушки в ее стремлении одурманить массы с помощью религии. Во всем разнообразии его направлений и толков суфизм все больше приручался и из еретического становился официальным.
Но ограничиться в характеристике суфизма лишь его официальным направлением было бы неверно. С первых веков развития этого учения в нем выделяется философско-еретическая струя. В условиях мусульманского фанатизма и мракобесия, когда духовенство по существу запрещало людям мыслить, суфизм был единственно возможной формой философствования. Различные философы-суфии, используя абстрактность догм, могли, как выражались они сами, «давать простор птице своей мысли». В их произведения включались элементы греческой классической философии, а порою и отзвуки древних материалистических учений. Идея пантеизма приводила некоторых суфиев к преддверию материалистического мироощущения, они проповедовали идею благости труда, высокой роли труженика и т. д. В этом течении суфизма сквозь мистическую оболочку явно проступает оппозиционность к господствующему феодальному строю, освященному исламом и официальным суфизмом. Вот почему это течение может быть названо оппозиционным суфизмом.
Поэзию ХII века можно также назвать «поэзией дворца и дервишской лачуги». Едва ли не самым ярким представителем «века крайностей» является поэт Анвари. Первоначально он прославился как непревзойденный мастер касыды (оды), а завершил он свой поэтический путь резким памфлетом против придворной касыды. Господствовавшая в тот век «поэзия дворца» уже оторвалась от народных корней и вырождалась в безделушку. Второе направление – «поэзия лачуги» – и есть по существу раннесуфийская поэзия (Санаи, Аттар).
Эта поэзия отражала иногда страдания простых людей, но ее мистическая сущность уводила человека от реального мира, звала к пассивному созерцанию,- в этом состоит ее слабость. Однако в «поэзии лачуги», не в пример дворцовой поэзии, можно обнаружить подлинно народные сюжеты и образы.
Вне этих двух направлений стоит творчество гениального азербайджанского поэта Низами, синтезировавшее достижения поэзии, выражавшее лучшие, передовые чаяния народа и оказавшее огромное влияние на многие поколения поэтов Ближнего и Среднего Востока.
Завершающим периодом классической поэзии были XIII-XV века.
В XIII веке на Среднюю Азию и Иран обрушилось великое бедствие – нашествие орд Чингисхана. Творческая деятельность в старых литературных центрах ослабла. Многие одаренные поэты, творившие на фарси, были вынуждены жить вдали от родины, но оставались верны родному языку: Джалалиддин Руми – в Малой Азии; Амир Хусроу – в Северной Индии, Намол Худжанди – в Южном Азербайджане.
Хотя деспотическое господство Чингизидов нанесло неисчислимый ущерб культуре, однако поэзия не только не остановилась в своем развитии, но под вдохновляющим воздействием народного сопротивления пережила даже новый подъем и своеобразное воскрешение предшествующих течений. Ярких представителей имела панегирическая поэзия. Касыды писались в рафинированном стиле, зарождалась нарочито усложненная, ире- цпозная поэзия, укоренялся прием «творческого подражания» («назира» – обзор», «джаваб» – «ответ» и др.), который становился нормой. Но это еще не означало эпигонства, каким «творческое подражание» стало позже. Решающим было выражение и углубление одних и тех же компонентов (жанра, сюжета, метра, рифмы), и тем самым выявление индивидуальной поэтической изобретательности.
Так, Амир Хусроу Дехлеви и Хаджу Кирмани воскресили дидактический и романтический эпос по образцу «пятерицы» Низами и расширили тематический диапазон газели, передав ей в некоторых случаях и функции панегирика.
Поэзии, особенно начиная с XIII века, свойствен суфийский характер, проявлявшийся, однако, в прямо противоположных формах: либо ортодоксальной благочестивостн с большой долей ханжества и лицемерия, либо оппозиционной мистики, которая, наряду с рационалистическим мироощущением, явилась выражением гуманистической идеи, направленной против исламской ортодоксальности и канонизированного правоверия.
Именно мистика и рационализм придавали философскую глубину поэзии XIII-XIV веков, двум ее направлениям: философско-дидактическому, апеллировавшему преимущественно к рассудку, и философско-лирическому, обратившемуся к чувству. Первое направление преобладало у Саади, второе – у Джалалиддина Руми, однако в их разножанровом творчестве уживались и переплетались оба эти направления.
Саади прожил долгую жизнь, целое столетие. Как-то он сам сказал, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать, заблуждаться, снова искать, а в другой претворять накопленный опыт. Так он и поступил: первые полвека своей жизни провел в странствиях и исканиях. Когда чингисхановские орды приблизились к его городу, он покинул родной дом и отправился бродить по свету. Где только не побывал Саади: в Аравийской пустыне, в Азербайджане и Сирии, в Египте и Марокко. Он сражался c. крестоносцами, попал в плен, чуть не погиб, но спасся и вновь скитался по городам и пустыням, подвергался бесчисленным опасностям. Одолев все трудности, Саади пожилым человеком вернулся в свой Шираз, владетель которого золотом откупился от монгольских захватчиков. Умудренный опытом, снискавший огромное уважение своими познаниями и стихами, Саади вторые полвека провел, пребывая в покое. Тогда-то он и написал свои знаменитые книги о том, как нужно жить,- прозаическо-иоэтическое собрание новелл «Гулистан» («Цветущий сад») и многочастное маснави – поэму «Бустан» («Плодовый сад»). Казалось бы, он стал претворять свой опыт в жизнь.