Иркутские публикации

Сергей Алексеевич Белозёров родился 10 июня 1948 года на Дальнем Востоке, где служил в лётном полку его отец. Через некоторое время Белозёровы переехали в Белоруссию, а затем в Тулу, которая стала настоящей родиной Сергея. Печатался как поэт в основном в тульских и иркутских газетах, отдельные публикации — в журналах «Нева», «Огонёк», в сборнике издательства «Молодая гвардия». В 83-м году за журналистскую деятельность оказался в ссылке на станции Зима Иркутской области. В 1989 году в Туле вышла его первая и последняя книга «Словарь далей». Работал военкором в Приднестровье, где едва не расстался с жизнью, был контужен, получил многочисленные травмы. Умер 12 ноября 2002 года в Туле на 55-м году жизни. Посмертно стихи опубликованы в журналах «Дети Ра» (Москва), «Зинзивер» (СПб), «Сибирские огни» (Новосибирск), «День и ночь» (Красноярск), альманахах «Иркутское время» (Иркутск), «Тула», антологии военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было» и других изданиях.

Стихи Сергея Белозёрова публиковались в в литературном

приложении «Привал» иркутской газеты «Советская молодёжь» в 80-х и 90-х. Сергей тогда отбывал ссылку на станции Зима. Он пытался завязать литературные знакомства в Иркутске, познакомился с Анатолием Кобенковым, и Кобенков «взял его под крыло».

«Стих Белозёрова горчит многотиражкой, там грусть крестьянина не может срифмоваться с точкой рабочего, он поэтичен в слове “государство”, высок на слове “труд” и несерьёзен по отношенью к “звукам и мечтам”» , — писал Кобенков во врезе к одной из подборок Белозёрова.

В розыске публикуемых ныне стихотворений неоценимую помощь оказали Любовь Сухаревская и Виталий Диксон. Вполне возможно, что не все публикации Белозёрова в сибирской периодике известны собирателям его поэтического наследия. Будем признательны всем за помощь в продолжении этих розысков.

Андрей Коровин

Ещё я прощаюсь с весной — а лес в золочёном отрепье, и стаи истаяли в небе, со стоном прошли над страной! Не знаю, как цокот капели сменяется стуком мотыг, но вижу не в детстве, а в деле товарищей милых моих. Не знаю, как детство осталось без нас — одуванчик в руке… А к нам обращается старость На горьком сухом языке. Отдал мимоходом нам кто-то, неведомо даже когда, весёлое горе работы, надрывное счастье труда… О чём услышит бедный старый дворик, когда старухи сядут у ворот? О ценах, распашонках, помидорах, о том, куда Отечество идёт. Как будто корни узловаты руки, и мёртвою водой наполнен взгляд… Сидят в жакетах плюшевых старухи, о внуках и погоде говорят. Внемлите им, как самому народу, и ежели старухи наплетут, что это спутник путает погоду — остановите спутник на лету. И вдумайтесь. И не спешите, споря со сказанным на самом склоне дней — они хотят, чтоб мы не знали горя, и потому им многое видней. Это утро возносило перистые облака, точно свежие стропила, видные издалека. Было взломано и вскрыто небо ветром и зарёй, резкий свет упал на жито, речку, лес и луг сырой. И тогда меня пронзили этот свет и та печаль, оттого что мне Россия отворила ширь и даль. А под ветром травы смялись… Я теперь не знаю сам: здесь ли били и смеялись и не верили слезам? Здесь ли, нет ли разлюбили, здесь ли жили с другом врозь? Это всё, как столб из пыли, покружилось, улеглось. Есть песчаная дорога, да заря на небесах — ни укора, ни упрёка нет у Родины в глазах. Ну, а я корить не в силах, да и некого корить… Вот страна — над ней стропила, мне их небом надо крыть. Он шел по ковровой тропинке, Улыбку скрывал — и не мог… Но вздрогнули мы: на ботинке На левом, развязан шнурок. И сразу весь мир задохнулся, И сразу весь мир зашептал: «О, только бы он не споткнулся! О, только бы он не упал!» Быть может, его оградила От малой минутной беды Того заклинания сила: «Родной наш, не упади!» И если бы после мы знали Минуту последнюю ту, — Да мы бы дыханьем держали Его самолет на лету! С кем же всё-таки схож он, вышедший из-под штампа, К полночи после таблеток впавший в лёгкую спячку, Мальчик в кожаной куртке, встреченный у почтамта, Стриженый под фашиста, мерно жующий жвачку? В юности я схлестнулся, помнится, с сопляками, Четверо было спереди, пятый ударил сзади. Помню, один всё целился в голову каблуками — Может быть, батя этого? Нет, мелковаты бати. Или в особом отделе, в личном секретном деле На фотокарточке эти чёрточки промелькнули, В деле о «самостреле» — его молоденьком деде, Пальцы себе отстрелившем, чтоб не идти под пули? Нет. Мы встречались в мире, которого не бывало. В будущем, на которое очи бы не глядели: Он, уцелев при взрыве, вылезши из подвала, Мчался на мотоцикле, городом мёртвых владея. Всё, развалившись, открылось: денежный шкаф и аптека, Всё для него: от бутылок до теплого женского тела, Всё остальное сгорело: ни одного человека Нет между ним и счастьем. Рыча, душа его пела. Был он тогда постарше, выглядел он солдатом, Шлем его не был рогатым — торчали рога автомата, Взмах моих рук увидев, он и повёл автоматом Здесь, у почтамта, где ночью встретились мы когда-то… Сразу я умер. И сразу — в нынешний день метнулся, Вместе со всем человечеством ещё непослушной рукою Выключил это будущее, всё-таки дотянулся, Такого теперь не будет. Будет совсем другое. Вот и живу на свете. Сводку последних известий Как-то спокойнее слушаю, придя на работу в девять, Только душа не на месте, всё же душа не на месте: Ты-то остался, парень. Что мне с тобою делать? Не обойтись большой стране Без нас в труде и на войне. Мы очерствели, почернели, Как чёрный хлеб, который ели. Мы — сухари. И сухарям Сначала выпадает детство: Вздымаясь, жадно дышит тесто, И бродят молодые дрожжи, Но уголь с пламенем начнут Работать чёрную работу — И проступает соль от пота На обгорелой корке кожи. От ветра и от солнца суше И твёрже становились души, Черствела плоть в дыханье будней. И всё же хорошо, что будет В запасе чёрный хлеб насущный, Насушенный на всякий случай Для нас, — мы тоже ведь запас, Пусть реже вспоминают нас И отзываются не лучше — Живём спокойно и достойно И знаем: сухари берут На самый непосильный труд, На самые большие войны. Гайка выпала в стране? Вал карданный разболтался? Или зуб на шестерне, На ведущей поломался? Несколько газетных строк Сообщили мне устало: Двадцать лет — нормальный срок От идеи до металла. Тычется изобретатель В двери так же, как писатель, Ровно столько, например, Ожидал я книжку эту. И впервые смысла нету В том, что русский инженер Равен русскому поэту. Время, наверно, рассыпаться кубикам, Время седеть, как под осень трава — Стиснули зубы железным загубником Тяжкие и дорогие слова. Прежние были, как рябь на поверхности, Эти черпнул я со дна родника, И потому убеждённее верится В совесть народа и правду стиха. Было бы это. А строчка обтешется, Вспыхнут сравненья, возникнет мотив — Слышать бы только диктовку Отечества, Категорический императив.