Иррувим. Много жизней тому назад
Шрифт:
Здравый смысл подсказывал спасаться, убираться прочь. Но ноги, не избалованные бегом, пусть и в пределах архива, точно хлысту конскому подчинились – чему-то иному, чем рассудок, потому как тщедушная тушка архивариуса уже отсчитывала ступеньки, ведущие к самому дальнему хранилищу архива. На бегу дивясь собственной прыти и слабодушию, он пошарил в карманах жилета и выудил оттуда связку латунных ключей, стараясь припомнить, какой из них принадлежит годами не отпиравшейся двери. Едва нащупав нужный, Лойд с размаху налетел на завернутый в холстину обелиск, не разглядев его в подвальном полумраке.
– Черт возьми! Да что это со мной? – выругался он, потирая ушибленную физиономию и переводя дух.
Очувствовавшись, он осмотрелся. Обелиск был не единственным
В подземелье было тихо. Воздух спертый, как в настоящей гробнице. Гонец наш, немного поразмыслив, выудил из кармана брюк жестяной коробок и, чиркнув фосфорной спичкой о подошву туфель, направился к двери меж двумя колоннами. Попутно прикидывая, мог ли безликий приглядывать за ним сквозь стены, Лойд силился нащупать нужный отпор. Спичка, отслужив, потухла, и помещение потонуло во мраке. На мгновение старику почудилось, что седые волосы на его голове шевелятся, движимые теми же злыми силами, что гнали его из кабинета прочь в подвалы.
– Да гори же, черт тебя дери! – вновь помянув нечистого, тщился он дать света.
Потерпев удачу, Лойд немедля просунул тонкий заржавелый ключ в замок и, набрав побольше воздуха в легкие, навалился на кованую дверь. Та нехотя поддалась, словно пробуждаясь от долгого сна, и таки впустила незваного гостя. Легкие старика тотчас окутал сухой земляной воздух, и он с облегчением отметил отсутствие влаги – врага любых архивов. Тем не менее ценных бумаг здесь не хранилось – только глиняные таблички, куски каменной графики, фрагменты окаменелостей древней фауны, украшения из морских раковин, местами потрескавшиеся кувшины для воды и вина, охапка скребков для выделки кожи да прорва предметов быта из лавового камня, стекла и горных пород. Где упокоился искомый календарь, он помнил наизусть: отец, будучи еще в расцвете сил, часто наводил порядок в подземных помещениях и ответственность по уходу за этой частью архива часто делил с сыном, который уже тогда проникся таинством унаследованного им дела. После смерти родителя Лойд все реже и реже жаловал своим вниманием мрачный подвальный этаж, оправдывая это тем, что отец в свое время надежно позаботился о сохранности принадлежавших ему раритетов – подобно тому, как хранителям ритуала мумификации удалось сохранить телеса своих славных вождей.
Архивариус по памяти направился к одному из стеллажей, где в ряд громоздились массивные дубовые сундуки, декорированные множеством витиеватых деталей. На том, что был нужен Лойду, изображались крохотные сеньоры и сеньориты, навеки застывшие в изящной милонге. Очередной раз чиркнув спичкой и чертыхнувшись своей неосмотрительности, ведь где-то здесь были припрятаны свечные огарки, старик одной рукой приподнял увесистую крышку сундука и извлек первые попавшиеся клинописные таблички. Бегло изучив их и не найдя нужной, он отложил все в сторону и побрел за свечой. Вернувшись, приноровил ее на полку рядом с сундуком и принялся обеими руками, на ощупь собирать в кучу оставшиеся в нем глиняные письмена. Кое-как вытянув их к свету и поеживаясь от холода
– Удивительно хорошо ты сохранился, друг мой! – протянул он, самодовольно изучая пальцами изрытый засечками предмет, будто видел его впервые. Но вдруг спохватился, припоминая, зачем он здесь.
Вглядываясь в первые строки (Лойд недурственно знал древний язык предков, поскольку добрая часть исторических документов содержала пусть более поздний, но все еще иррувимский алфавит), старик наверстал суть, наскоро прибрался в архиве и, прихватив календарь, поспешил наверх, в кабинет.
Когда лестничный пролет остался позади, герой наш, тяжело вбирая воздух, принялся гадать, не покинул ли загадочный гость его кабинет, и невольно распотешился при мысли, что все случившееся ему привиделось.
– Старый болван! – вслух подначивая себя, шагал он к двери. – Умом ты оскудел знатно!
Осторожности ради Лойд все же пошкрябал по двери костяшками пальцев и, немного помедлив, отворил ее. В кабинете все оставалось по-прежнему. Ничто не говорило о присутствии посторонних. Робким манером, стараясь не упустить из виду даже собственную тень, он прокрался к столу и бесшумно опустился в кресло, все еще крепко прижимая к себе календарь.
Казалось, прошла вечность, прежде чем Лойд позволил себе моргнуть. И только он расхрабрился, чтобы заговорить с тишиной, как из камина раздался уже знакомый мрачный голос:
– Что молвит Тиофилуское летоисчисление, Лойд Евандер Шиперо? Какой сегодня день?
От неожиданности привлеченный к допросу чуть было не выронил из рук депешу. Еще раз кинув на нее нервный взгляд и ухватив им последнюю дату – день сотворения Архамом священных земель, он поторопился ответить:
– Первое солнцестояние, заставшее воскрешение священных земель, приходилось… – архивариус оборвал свою речь, судорожно стараясь составить более исчерпывающий ответ во избежание грома и молнии.
Календарь предков был устроен таким образом, что в нем не было ни лет, ни месяцев, ни недель. Иррувимцы – вразрез иным, более внимательным к смене времен года и астрологических циклов современникам, – привыкли считать, отмечая лишь те дни, когда видели солнце. Солнечная летопись брала свое начало от солнцестояния, выпавшего на сотворение земель, и велась династией жрецов, поколениями исправно вносивших в свои записи «дни жизни» и не учитывающих в них «дни мрака», когда непогодилось. В такие мрачные дни время и бытие для жителей равнин останавливались: запрещено было работать, вести беседы, пасти скот и даже принимать пищу. На те бессолнечные дни приходились лишь молитвы с обильными жертвоприношениями богу Архаму за милостью, и тот, внимая прошениям, ниспосылал на Иррувим животворное солнце. Такому световому порядку была подчинена вся жизнь иррувимцев. Самым старшим жителям, по современным меркам имевшим за плечами добрые семьдесят лет, тщательные подсчеты жрецов определяли от двенадцати до семнадцати тысяч дней жизни – в зависимости от увиденных теми солнц. Правда, исчисление прожитых лет не представляло собой привычных современности символов: каждый считал свой возраст сам и по желанию, складируя в поясной мешок из овечьей кожи кристаллитовые камушки. Подобная вольность делала невозможным точное определение возраста. Посему долгоденствие старцев измерялось разве что числом морщин – непреложным атрибутом мудрости.
Когда последние чистокровные иррувимцы оставили священные земли, жрецы потеряли счет солнцам, объявив, что дни жизни для их народа сочтены. Небо чужеземцев не могло заменить им отчего света, и стали они тогда никем. Вместе с землями они оставили и приношения, и письмена, и историческую сущность свою.
То, о чем вопрошал незримый, не было в известном понятии календарем. Скорее, это были пророчества, толковавшие о наступлении нового времени правления Архама, чему должны были предшествовать некие события.