Исцеление в Елабуге
Шрифт:
Самое большее, на что я был способен, это немного, приподнять голову. Чувствовал я себя скверно, руки и ноги почти не повиновались. Высокая температура окончательно измотала меня. Малейшее движение давалось с трудом.
В таком состоянии слова ободрения, услышанные от советской девушки, растрогали меня. Ведь последние месяцы я окончательно отвык от какого-нибудь проявления человеческого сочувствия.
Оказалось, что эта девушка – далеко не единственная сестра милосердия в нашем лагере. В последующие дни я увидел по крайней мере еще десять таких девушек. Все они были молоденькими и решительными.
Ходили
Преодолев расстояние в полторы тысячи километров, в лагерь прибыл большой специалист по тифу – профессор-эпидемиолог. Он лично осмотрел каждого больного. Профессор чем-то походил на Льва Толстого, хотя и носил очки без оправы. Он внимательно осматривал и простукивал каждого больного, внимательно выслушивал сердце. Сестра записывала все замечания профессора в историю болезни.
– Скоро вам станет лучше. Не падайте духом, – сказал мне профессор.
Сестра повела меня в самый конец коридора, где стояли деревянные чаны.
– Помойтесь. Вот вам чистое белье. Вас переводят в другую палату, – объяснила мне девушка.
Я помылся, как смог, и надел чистое белье. Меня провели в палату с белоснежной койкой.
В течение десяти дней я наслаждался всеми благами палаты для выздоравливающих. Здесь лежали человек двадцать. Каждый день мы получали по семьсот пятьдесят граммов белого хлеба и усиленный паек. Все больные обеспечивались необходимыми медикаментами.
С каждым днем я чувствовал себя лучше – и физически и морально. Я видел, с каким упорством и самоотверженностью боролись советские люди за наши жизни, и невольно вспоминал профессора Кутчеру из елшанского полевого госпиталя. Как жаль, что раньше мы ничего подобного не знали о своих противниках. Ведь все это происходило в условиях военного времени!
По основным вопросам проявления гуманизма я был согласен с профессором Кутчерой. Бессмысленная гибель 6-й армии была актом антигуманным. Антигуманны преступления фашистов против евреев, антигуманна «кристальная ночь» в ноябре 1938 года. А польские гетто прямо-таки ужаснули меня. Бесчеловечным было и обращение фашистов с русским мирным населением.
Все это – преступления против человечества.
А как назвать самоотверженный труд доктора Волковой, еврейки по национальности, которая спасает жизнь многим сотням пленных? Разве это не высшее проявление гуманизма? Ведь многие из пленных причастны к бесчеловечным преступлениям против славянского населения!
Я, как сейчас, вижу симпатичное лицо этой женщины. Однажды она так сказала мне:
– Я любила Германию и очень высоко ценила и ценю Гете, Лессинга и Гейне. Мы, советские люди, уважаем немецкий народ, который дал миру Маркса и Энгельса. И как только немцы решились напасть на нашу страну? Как они могли убивать и разрушать?
Я ничего не мог ей ответить. Доктор снова занялась больными. Она переходила от одного к другому, осматривая их, давая сульфидин, тихо ободряя каждого.
Доктор Волкова была не единственной женщиной, которая произвела на меня такое сильное впечатление.
Очень часто я ходил за лекарствами к главврачу лазарета – тоже женщине. Каждое утро у нее был прием, после обеда она обходила жилые помещения лагеря, беседовала с пленными, интересуясь состоянием их здоровья. Если кто казался ей подозрительным, главврач внимательно осматривала его и, если нужно, тут же направляла в лазарет. Меня она не раз упрекала за то, что не сказал вовремя о своем плохом самочувствии. Эта женщина тоже с головой ушла в свою работу, хотя и сама была нездорова: левый рукав ее белого халата болтался пустой. У нее не было руки. Я слышал, что доктор пережила блокаду в Ленинграде. Там ей и оторвало руку осколком немецкого снаряда. А сейчас она не жалела своих сил для того, чтобы спасти пленных немцев от эпидемии тифа.
В Елабуге, в лагере для военнопленных, работала еще одна женщина-врач, по фамилии Малевицкая. Эта молодая, высокая, стройная женщина с темно-вишневыми глазами и черными волосами так же, как и ее коллеги, работала самоотверженно. Она сама заразилась тифом и долгое время находилась в опасности. После выздоровления начальство предложило ей пойти работать в гражданскую больницу, но она решила остаться в лагерном лазарете за толстыми стенами и колючей проволокой. После болезни ее черные волосы вылезли, и она никогда не снимала с головы желтого платка. Пленные называли ее Желтой бабочкой.
Самоотверженность и трудолюбие врачей, эпидемиолога, медицинских сестер и всего персонала вызывали к ним глубокое уважение. Ведь они сами, их страна, их народ столько перенесли из-за немцев! Никто из нас не мог и мечтать о таком отношении к нам. Об этом нам долгие годы твердила наша пропаганда. Эти же советские врачи и медицинские сестры своим трудом, своей добротой разоблачили всю ложь пропагандистских измышлений. Эти люди были высокогуманны. Им были присущи лучшие черты положительных героев Толстого или Достоевского.
А я-то под влиянием нацистской пропаганды думал совсем по-другому о советских людях. На деле оказалось, что большевики – самые гуманные люди. И это неожиданное открытие очень обрадовало меня: была пробита брешь в моих антисоветских настроениях.
В один из дней, когда я находился в палате для выздоравливающих, меня навестил Мельцер. Он неделю как выписался из лазарета. Мы очень обрадовались встрече.
– А помнишь, что ты говорил о русских врачах и медсестрах? – спросил я его.
– Они много труда положили на нас. Вот это и есть загадка русской души. С одной стороны, страшная жестокость – со времен Ивана Грозного до большевизма. А с другой – сердечная доброта простых людей и готовность помочь.
– Пока я лежал в лазарете, многое передумал. Эта характеристика русской души – сплошная ложь, – перебил я своего друга. – Скажи, почему профессор или студентки приехали из Москвы? Только ли потому, что у всех у них доброе сердце? Разве не послали их сюда соответствующие организации? Я не согласен, что самоотверженная работа медицинского персонала здесь – всего лишь проявление их прекрасной души.