Исцеляющая любовь
Шрифт:
— Лора, — с улыбкой сказал он, — вы очень красивая женщина.
— И что из этого следует?
— Что вы легко найдете себе работу на следующий год.
41
В конечном итоге Барни уговорил Беннета разрешить ему присутствовать при операции.
— Какая мне от тебя польза, если я буду без сознания?
— Не забывай, Ландсманн: моя специальность подсознательное. Пока они будут возиться с твоим хребтом, я поковыряюсь у тебя в голове. В любом случае, ты прекрасно знаешь, что врачи больше
— Извини, Ливингстон, но убедительных доводов я так и не услышал.
— Знаешь, Ландсманн, ты сейчас будешь в шоке, поскольку тебе такое понятие незнакомо: я — твой друг!
Барни победил.
Барни был рядом и шутил, когда Беннету делали предоперационный укол, и его же лицо он увидел первым, придя в себя после наркоза.
— Ну как все прошло? — сонным голосом спросил Беннет.
— Все позади, Ландсманн, — заверил Барни. — Керк говорит, снимки отличные. Теперь тебя никто не упрекнет в том, что ты бесхребетный.
Беннет немного помолчал, а потом спросил:
— Могу я подождать смеяться?
— До каких пор? — спросил Барни.
— Пока невропатолог не скажет, что я способен резать не только рождественского индюка.
— Ландсманн, — нежно сказал Барни, — сам ты индюк!
Беннет улыбнулся.
В последовавшие за операцией дни Беннет больше не улыбался. Его лицо выражало постоянную тревогу. Он знал, что все его будущее сейчас зависит от нескольких болезненных обследований, которые должен провести главный хирург Йеля Ласло Фаркаш.
Барни снова потребовал, чтобы ему разрешили присутствовать.
— Я о Фаркаше слышал, — успокаивал он приятеля. — Он считается превосходным диагностом.
На что Беннет возразил:
— Ага, а человеком — никудышным.
— Как это? — удивился Барни.
— А он никудышный и есть. Тебе небось доводилось слышать о врачах со стальными нервами? Так вот, у этого типа сердце из чугуна.
— Забудь о его личных качествах, Бен. По крайней мере, он не станет приукрашивать правду.
— Не уверен, что хочу знать эту правду, — сказал Беннет зловещим тоном.
Поначалу создавалось впечатление, что равнодушный профессор Фаркаш знает одно-единственное слово, и то на тарабарском языке. Он готовил Беннета к электромиограмме с помощью нескольких жестов, перемежающихся возгласами «ага!» на разные лады. Это исследование должно было однозначно определить степень нарушения (если оно есть) в прохождении сигналов из мозга в драгоценные ручки больного.
Беннет попросил Фаркаша разрешить ему во время процедуры смотреть на осциллограф. Профессор ответил отрицательным жестом. Он словно говорил: «Как бы сведущ ты ни был в своей сфере, в моей области ты не специалист».
Но на самом деле на экран вполне можно было и не смотреть, поскольку и врач, и пациент, и притаившийся в углу Барни могли отчетливо слышать шипение и скрип динамика, дававшие слуховое представление о том, как передаются импульсы по периферической нервной системе Беннета.
Для Беннета эта процедура была равносильна электрическому стулу.
Хотя он не морщился от болезненных ударов, получаемых его руками, звуки, которые он слышал, подтверждали страшную правду. Барни уже высказывал опасения, что у Беннета ущемлен нерв в шейном отделе позвоночника. Он даже взял на себя смелость объявить, что инстинкт диагноста говорит ему о непоправимости ситуации.
Но пока это была лишь более или менее обоснованная врачебная гипотеза.
Теперь же все трое видели, что дела плохи.
Итак, когда Фаркаш с довольной улыбкой, поскольку его диагноз подтвердился, в очередной раз воскликнул: «Ага!» — он фактически подписал смертный приговор карьере Беннета в хирургии.
Барни настоял на том, что домой Беннета отвезет он. Впервые в жизни возражений не последовало, Беннет сел в пассажирское кресло и откинулся на подголовник.
— Голова кружится? — встревожился Барни.
— Да, — ответил Беннет. — Но это не самое страшное. Скажи мне, доктор Ливингстон, что делать хирургу, если он больше не может оперировать?
Вот в чем вопрос. Как объяснить человеку, почти двадцать лет шедшему к очередному витку своей карьеры, что все эти годы бессонных ночей, пота и крови пошли прахом под ударом полицейского сапога? И все потому, что Беннет, как представитель своей профессии, повел себя в высшей степени благородно.
Дома его ждал Хершель. Он знал, что это будет решающий день, и хотел быть рядом, когда сыну вынесут приговор.
Беннет замогильным голосом поведал ему свою новость.
— Послушай, — сказал Хершель, — это еще не конец света. Ты же остаешься врачом, сынок. Есть и другие специальности…
— Как, например, моя, — подхватил Барни. — Можно быть парализованным от шеи до пят и все равно приносить людям пользу как психиатр.
— Ну уж нет, спасибо, — горько пошутил Беннет, — твоей работой я стану заниматься только тогда, когда меня парализует выше шеи.
Барни вышел в греческую пиццерию на Хоу-стрит и принес ужин на троих. Судя по всему, пока он ходил, Хершель успел перебрать Беннету все мыслимые медицинские специальности, для которых поврежденная рука препятствием не является. Но его сын был непреклонен:
— Папа, я уже говорил тебе, что ни психотерапевтом, ни просто терапевтом я работать не хочу. А давать наркоз, пока оперирует другой, мне и вовсе будет невыносимо. Черт возьми, это же совершенно разные вещи! И с точки зрения темперамента, кажется, мне ни одна другая специальность не подойдет.
Он взглянул на Барни:
— Ливингстон, ты был бы счастлив, занимаясь пересадкой почек?
— Ни за что! — признался Барни. И повернулся к мистеру Ландсманну: — Сэр, боюсь, что Беннет в самом деле прав. И в былые времена хирурги стояли особняком от всех других врачей. А Беннет — прирожденный хирург. У него и реакция, и настрой, и решительность в действиях! И — одержимость.