Исчезнувшая

Кто-то стоит в дверном проеме моей спальни и наблюдает, как я сплю, а потом — как я открываю глаза. В полумраке мне не разглядеть, кто там стоит и смотрит на меня.

Но в следующее мгновение я уже рядом с наблюдателем, закрываю дверь и двигаюсь по коридору в сторону отцовской спальни. Мы не открываем дверь, но знаем, что он спит там, внутри.

Мы чувствуем запах дыма. По мере приближения к кухне дым становится виден, серая масса волнами завивается по коридору. Из кухни льется тусклый свет, и вот уже мы видим пламя — белые языки, пронзающие серые клубы, — и смутные силуэты двоих мужчин. Я слышу щелчок замка и крадусь прочь, стараясь не дышать. Я на четвереньках уползаю от огня. Я не разжимаю губ, но дым уже во мне, и легкие пылают. Вопль «Помогите!» застревает в горле, не успев оформиться в слово.

Выныривая из сна, я слышу, как утробное рыдание — первобытный звук, который старше языка, — зарождается у меня в груди.

Из темноты доносится мамин голос:

— Ариэлла! Что стряслось?

Она садится на краю кровати, берет меня на руки и укачивает.

— Расскажи.

Зачем мы рассказываем свои сны тем, кого любим? Сновидения непонятны даже тем, кому снятся. Акт пересказа представляет собой тщетную попытку расшифровать неразгадываемое, ввести элемент значительности туда, где он, скорее всего, отсутствует начисто.

Я рассказываю маме свой сон.

— Ты снова оказалась в Сарасоте. — Речь ее взвешенна и спокойна. — В ночь пожара.

— Кто были эти двое?

Она понимает, что я имею в виду силуэты.

— Не знаю.

— Кто запер дверь?

— Не знаю. — Мама обнимает меня крепче. — Тебе снился плохой сон, Ариэлла. Но теперь он кончился.

«Был ли это сон? — гадаю я. — Закончился ли он?»

За несколько дней до своего четырнадцатилетия я проснулась в стеклянном гробу, камере кислородной терапии для угоревших. На другом этаже больницы в аналогичном устройстве пришел в себя мой отец.

Третьим из спасенных пожарниками Сарасоты был Малкольм Линч, старый папин друг. Бригада «скорой помощи» доложила, что они обнаружили у него в бумажнике водительское удостоверение. Но когда их фургон подъехал к больнице, носилки оказались пусты.

Следствие показало, что пожар возник в результате возгорания этилового эфира, крайне легковоспламеняющейся жидкости. В кухне обнаружили пустую канистру, но проследить, откуда она взялась, не удалось.

Таковы факты, рассказанные мне другими. Когда я думаю о пожаре, воспоминания смешиваются в кучу. Я помню, как проснулась в больнице. Затем я вспоминаю день накануне пожара: Малкольм, высокий блондин в сшитом на заказ костюме, стоит в гостиной и, не извиняясь, рассказывает папе, что убил мою лучшую подругу.

А сам пожар? Не знаю, воспоминания ли это или просто плохой сон.

Это был год исчезновений. Первыми ушли пчелы.

Ряды старых белых ящиков возле огорода были зловеще спокойны. Обычно воздух вокруг них мерцал и переливался от сотен пчел, снующих между ульями и цветочными полянами, а когда я приближалась, один-два разведчика вылетали мне навстречу и вились у меня над головой, жужжа еле слышно на фоне общего гудения. Меня пчелы знали и чуяли, что я не боюсь их. Иногда я закрывала глаза и раскидывала руки, чтобы почувствовать, как воздух вокруг пульсирует от колебания крохотных крыльев, и даже ощутить мимолетное прикосновение крылышек к волоскам предплечья. Меня ни разу не ужалили.

Но в тот августовский день разведчики не вылетели мне навстречу. Воздух был неподвижен. Стояла тишина, разве что ниже по реке шелестели зубчатые пальмы. Подойдя к ульям, я увидела около дюжины пчел, беспорядочно ползавших по кругу. Остальные лежали на земле. Мертвые.

Я сняла крышку с одного улья и вытащила рамку. Вместо сотен деловито снующих по золотым сотам рабочих пчел несколько насекомых потерянно ползали вдоль ячеек, как будто им больно было двигаться. У некоторых отсутствовали крылья. Мед имел темный цвет и едкий запах, скорее кислый, чем сладкий. Царица бесследно исчезла.

В июле по округу Ситрэс прокатился ураган, оставив по себе вырванные с корнем деревья и разрушенные дома. Мамин дом, как и многие в Хомосассе, лишился крыши. Сопровождавшие ураган смерчи разнесли стены и окна, а также конюшни, гостевой домик и большую часть сада. Мы остались без мебели, одежды и книг, но кухня каким-то образом уцелела, и никто из нас не пострадал.

Остатки дома покрывал синий тент. Утром я спросонок уставилась на жатый пластик и сначала вообще не поняла, где я, а потом решила, что лежу на складе, аккуратно запакованная в ожидании новой жизни.

Каждое утро начиналось с резких звуков стройки. Мама работала бок о бок с наемной бригадой, расчищая мусор и ремонтируя каркас дома. Вдобавок к механизмам и молоткам рабочие еще врубали переносной радиоприемник: они предпочитали старый канал, где попса мешалась с хэви-метал, так что я почти каждый день просыпалась под звуки «Айрон мэйден», «Стили дэн» или «Лед зеппелин» (вечно игравших «Лестницу в небо»).

В то утро, когда я обнаружила умирающих пчел и направилась к дому, диджей по радио рассказывал об «Айрон батерфлай» («Духовных отцах металлистов всего мира!»). Кухонный стол был завален эскизами и чертежами, а рядом с миской овсянки лежала мамина записка: «Ари, черника в холодильнике. Мы заливаем бетон! М.»

Следовало рассказать ей про пчел, но я колебалась. Я не была готова стать вестником несчастья.

Мамин почерк имел наклон вправо, многочисленные петельки и хвостики дышали оптимизмом — не то что папины ряды мелких вертикальных букв, почти каллиграфичных в своей неизменной одинаковости. Сравнить их не составляло труда — папино письмо торчало из-под ближайшего эскиза. На конверте, разорванном с характерным для мамы нетерпением, красовался штемпель «Баллинскеллигс, Эйре».

Нехорошо читать чужие письма? Да, я считаю это вторжением в личное пространство. Тем не менее искушение было велико. Стала бы мае (так по-португальски «мама», и она предпочитала, чтобы я называла ее именно так) всерьез возражать? В конце концов, она оставила письмо на виду.

Она знала, как я скучаю по папе. Он уехал всего десять дней назад, но забрал с собой мое ощущение принадлежности — что к нему, что к маме. Они не жили вместе с тех пор, как я родилась, и мне ненадолго удалось их воссоединить. Но тут случился ураган, и мы с папой чуть не погибли при пожаре. С тех пор я периодически вообще не понимала, где мой дом.

Выздоровев, папа с готовностью оставил прежнюю, столь тщательно выстроенную им жизнь, чтобы создать на ее месте новую.

Я не стала читать письмо. Вместо этого я положила в едва теплую овсянку черники и посыпала все вместе «санфруа», тоником сухой заморозки, который мы с родителями принимаем трижды в день.