Ищи меня
Шрифт:
– Хорошо, хорошо, голубчик. У меня память цепкая. Не представилась она, сказала только – из дворян. Усадьба у них, под Санкт-Петербургом. Где вот только, не знаю. А так она долго ходила. Целый месяц, считай. Вот как вы. И всякий раз – сюда.
Старик кивнул в угол. Туда, где в пыльном полумраке висела на стене картина. Без подписи художника и без названия.
На картине
Лестница и обе пары снились Алексу по ночам и грезились наяву. С детства. Во сне пары оживали, двигались, разговаривали, до Алекса доносились голоса. Он не распознавал слова, они сливались в один общий, монотонный, душу тянущий звук. Зато он распознавал смысл. Та пара, что наверху, боялась, страшилась того, что за дверью. Те двое, что внизу, были веселы и беспечны.
Зачастую картина заставала Алекса врасплох. На классах в гимназии он застывал недвижим и просиживал так, игнорируя происходящее. Ночью просыпался с криком оттого, что ему снилось, как те двое наверху ступили в дверной проём и теперь неотвратимо падают в бездну. Или оттого, что двое внизу внезапно повернули вспять.
– Это бывает, – говорил родителям семейный доктор, успокаивающе покачивая плешивым яйцевидным черепом. – Науке подобные случаи хорошо известны, не волнуйтесь. У мальчика богатое воображение, возраст, знаете ли. Ничего страшного, пройдёт. Мальчику явно видится картина, возможно, существующая на самом деле. Не исключено, что в детстве он видел её на репродукции или в музее. Знаете что, обратитесь-ка вы в Академию художеств.
В Академию Алекс обратился четыре года спустя – уже после смерти родителей. Оттуда его отправили в Эрмитаж, а затем и в запасники, где уж третий десяток лет служил реставратором старый Кондратий Фомич.
– Самое загадочное полотно во всём музее, – сказал тот. – Кому его только не приписывали. И Джотто, и Мурильо, и Ван Дейку, и Констеблю… А недавно эксперты выяснили, что руку к картине приложили несколько
– Какой девушке? – изумился Алекс.
– Которой эта картина по ночам снилась.
Алекс искал её год. В Шувалове и в Царском Селе, в Гатчине и в Петергофе, в Стрельне и в Дибунах. Почтари и молочницы, станционные смотрители и сельские околоточные качали отрицательно головами и разводили руками. До тех пор, пока отец Евграфий, священник небольшой церквушки во Всеволожске, не сказал:
– По всему видать, сын мой, Зинаиду Подольскую ты разыскиваешь. Она одна живёт, в старом имении, за селением, на отшибе. Отца-то, Панфила Иваныча, давно уже бог прибрал, а год назад и маменьку. Так что Зинаида Панфиловна у нас сирота.
– Спасибо, святой отец, – в пояс поклонился Алекс.
– Ступай, сын мой, – отец Евграфий размашисто перекрестил, кивнул, прощаясь. – Нет, постой. Она… она хорошая, тихая, славная девушка. Теперь ступай.
Алекс увёз её вечером, в тот же день, через час после того, как позвал в жёны. Через месяц они венчались, а ещё через месяц началась война с Германией. Та, которую впоследствии назвали Первая мировая.
Вагон мерно покачивался, и всё дремалось, припоминалось разное… Стежок, ещё стежок, ещё… Нитка тянется, скручивается время от времени, норовит свернуться узелком. Нужно следить за нею и сверяться с рисунком, чтобы вовремя сменить цвет. Ещё несколько стежков, и придётся взять жемчужно-серую нитку… Как облака на картине. Они не вульгарно белые, они сероватые, словно подтаявший снег…
– Зина, – в голосе maman тень обречённой укоризны, – ты опять замечталась?..
Тут и ответить нечего, только губы легонько сжать, потупиться и улыбнуться краешками рта. Опять замечталась. И что же ей с собой поделать? Что поделать, если неведомая картина снится с детства, даже наяву грезится…
Конец ознакомительного фрагмента.