Ищу страну Синегорию
Шрифт:
Люся покачала головой:
— Нет, конечно. Но мне трудно это представить. Я ведь в детском доме росла. Училась потом, тоже все у нас общее было. А теперь смотрю — сколько еще есть людей, которых вещи сильнее! Но ты ведь не такой, правда? Я знаю, что не такой.
Белая кисточка у самой щеки. Мерцающие звездочки инея на ресницах. Легкий запах духов…
Виктор бы не растерялся. Обнял бы ее, наверное, поцеловал, и все бы исчезло. И ночь, и доверчивая белая кисточка, и серебряные звездочки на ресницах.
Осталось бы то, что Виктор длинно, со смаком называл: «любо-о-овь!»
Николай молча взял ее руку в свою широкую, сильную ладонь, бережно пожал и отпустил. Люся улыбнулась.
…Здание напоминало пустую спичечную коробку. Стены уже встали во весь рост, покрылись крышей, а внутри все еще темнели провалы незаполненных лестничных клеток, бетонные ребра межэтажных перекрытий, шаткие деревянные перила и лестницы.
Здесь все время менялись хозяева. Не успевали уйти монтажники, как их место занимали штукатуры и маляры.
Николаю все время казалось, что в разноголосице стройки он слышит какую-то свою мелодию, веселую, уверенную. И оттого особенно ладно ложился раствор, и люди были добрыми помощниками, и хмурое ненастье не угнетало. И всегда рядом была одна мысль: как там Люся?
Он незаметно отмечал про себя: «Из школы пришла. Наверное, в столовой. Теперь дома. Читает что-нибудь или к урокам готовится…»
Коля, под честное слово десяточку до зарплаты дашь? — прервал его мысли сосед, тоже штукатур, Димка Саблин. За нежную красоту лица его прозвали «девичьим переполохом». Первый Викторов кореш Широкая душа.
— На выпивку не хватает?
— Что ты! В кино пригласил одну — ты ее не знаешь, и ни единого дензнака, неудобно как-то.
— Выпивкой Димку коришь? — явно «на публику» заговорил подошедший Виктор тем «рабочим» нарочито неправильным языком, каким он всегда говорил на стройке, — Ты у нас, конечно, шибко сознательный, на лекции ходишь, умных девушек провожаешь и все такое… А я вот что скажу. Не дело это, братцы, что нам сверхурочно работать не дают! Кому от этого вред? Объект сдавать надо, времени в обрез. А у нас как? Семь часиков отстукал — и домой. Сил, что ли, наших шибко жалко? Так русский человек никогда за этим не стоял. В войну, знаете, как было…
Незаметно вокруг собралась вся бригада.
— А что? Правильно парень-то говорит — времени много остается. Деньги опять же никому не во вред.
— Даешь сверхурочные! — подражая кому-то, крикнул Димка.
— Нет, не даешь, — заговорил Николай, — На минуту он охрип от волнения, — Хватит народ мутить, Виктор! Это я тебе как коммунист говорю. Того, что люди в войну делали, — ты не трожь: не твоими руками делалось! А насчет сегодняшнего я так понимаю: сил у тебя много, добро. Сумей потратить их с толком. О стройке душой болеешь? Врешь! Длинного рубля захотелось! На остальное тебе плевать — пусть хоть завтра развалится. А нам в этом доме жить!
Николай достал папиросы, начал искать спички. В руки лез, как назло, какой-то хлам: обрывок шпагата, кусок сургуча, старая квитанция — чего не накопится в карманах. Чья-то рука протянула зажигалку. Мелькнул светлый язычок пламени. Кажется, это бригадир. Говорит с ленцой, ровно ничего и не было:
— Кончай бузу, братцы. Перерыва-то еще не объявляли…
Оттепель подошла неожиданно. Вечером на крыши домов навалилась тяжелая серая туча. Из нее посыпался мелкий, холодный и надоедливый, как зубная боль, дождь… Ночью в окна общежития ударили тугие струи ветра, задребезжали форточки. Перекрывая шум, тревожно застучали в стекло:
— Вставайте! Лес плывет! Наводнение!
Люди поднимались каждый по-своему. Одни кидались на улицу, едва натянув одежду, другие бестолково и хлопотно брали и снова бросали какие-то ненужные вещи. Как слепые, тыкались по углам комнаты, которая вдруг стала очень тесной.
Николай вскочил, как по тревоге, еще не успев понять, что случилось. Потом пришло спокойствие. Оделся, успел одним движением одернуть одеяло на постели, затем шагнул к двери навстречу косым, секущим струям дождя.
В мокрой мгле, как сумасшедшие, метались желтые полосы света от фонарей. Иногда лучи сталкивались, и тогда в их неверном блеске возникал осевший набок штабель и бревна, мягко скользившие к реке.
Одно, другое. На какую-то секунду все замерли, ничего не решаясь сделать, не зная, с чего начать. Но каждый чувствовал: главное сейчас — во что бы то ни стало прекратить ленивое, но непрерывное движение тяжелых, скользких бревен.
И вдруг как в кино, красиво и гордо у штабеля встал человек. Раскинутые руки вцепились в корявую лесину, плечи напряглись.
— Витька это, Витька со стройки, смотрите! — ахнул женский голос.
И многим верилось в ту минуту: произойдет чудо — один человек сделает то, чего не могут, не умеют все…
Но вместо этого раздался глухой, надрывный скрежет, вершина штабеля накренилась.
— Прочь, не видишь — рухнет сейчас! Артист нашелся! — Рука Николая швырнула в сторону смягшее тело Виктора. И все исчезло: драматическое мелькание света, мокрый блеск древесины и гордая фигура героя.
Просто шел дождь, шумела река и ветер трепал волосы. Впереди была тяжелая, трудная работа на всю ночь, может и дольше.
Николай деловито закинул веревку на упрямую, как дикая лошадь, лесину.
— Бревна-то в излучину сносит, — прокричал бригадир, — хоть не все, а часть достанем.
— Все достанем. Никуда они оттуда не денутся, — ответил Николай. — На то мы и солдаты.
Ищу страну Синегорию
1
Дорога — это прошлое и настоящее вместе.
Сейчас вокруг меня тайга. Настороженная, готовая и ударить, и отступить. Трактор со злостью давит головы кочек, крушит лиственничное редколесье. Следом плывут сани. А сзади вновь поднимаются смятые кусты, топорщится осока, смыкаются костлявые ветки лиственниц. По тракторному следу расплывается топь. Серым облачком вьется за санями мошка.