«Искал не злата, не честей»
Шрифт:
И более внятнее, и вразумительнее – водворяется во всех тайниках души моего современника всеядная кладбищенская мораль, одержимая эосфорическим духом («нищие духом»), процветающая на постоялых дворах и в мелких лавочках. И так как эти привязанные к земле души большею частью простейшего прямолинейного развития, ум человеческий у них в подмастерье – он для них «дурачок», «простофиля» ((le dupe) – самоуверенность их, «апломб нижегородского шулера» (Чехов), пропорциональна их невежеству, и весьма узкий круг своего опыта они выдают за весь человеческий мир: «Они мнят, что галденье их захолустного городка является говором всего мира».
Лицемерное
Паралич сознания и каталептическое сознание, если использовать язык психологи; смешение бытия и быта, неразборчивость и безразличие добра и зла. Сформулируем так – план богов эзотерического (а вполне допустимое – и обыденного) Зла, полный элементов энантности (сопротивления, враждебности): знание без веры и вера без знания; более образно – падение с атмического (духовного, божественного) плана на маназический, змеиный (как пример, библейский, когда происходит сакрализация змея в Эдеме у дерева познания добра и зла; когда Адам познал «мудрость богов», но богом не стал…:
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью —
Рисуй и франтов городских,
И милых барышень своих,
Войну и бал, дворец и хату,
Чердак, и келью, и харем..
И в эпоху николаевской России, и в наше парадоксальное время, свитое из светлых надежд и горечи забвений совести, наигранность и прикрытое пренебрежение к простому человеку распространяется как яд рептилии. «…изгнаны навеки//Надежда, мир, любовь и сон…» (Пушкин). Глумливое, и так угнетающее личностное, извращение в сути понятий «Свобода», «Вера», «Справедливость». Броское и искрящееся в своем «Сатанинском смехе» (из Пушкина) предательство духа нации. И не только из алчности, и похоти, а как референтность, доказательство до очевидного, осязаемого некой властной силы ее решимости возвести данное всенипочемство (спесь, надменность, лицемерие) как редкие Величие и Подвиг, как самодостаточную иллюзию ( из расчета на «слабоумие народа») спаянности, слитности, цельности нации:
Вдали тех пропастей глубоких,
Где в муках вечных и жестоких
Где слез во мраке льются реки,
Откуда изгнаны навеки
Надежда, мир, любовь и сон,
Где море адское клокочет,
Где, грешника внимая стон,
Ужасный Сатана хохочет . . .
Мы точно знаем, взрослые и зрелые, стоит только пойти по пути манипулирования дыркой от бублика – повторения чужих мыслей, чужих слов и чужих поступков – и вскоре душа пустеет, становится ленивой и какой – то трухлявой: лишь из телевизора узнавать, что ты думаешь; ты думаешь… но это не так…; думать – это тяжело, поэтому и рассуждаешь…Наша душа, наше сознание, все наши чувства, краски мысли берутся у других, органически чужеродны нашей сущности, нашему характеру. Мы завоеваны другими. Покоренный, данник чужой силы, раб прихотей иных, пленник завоевателей других. Нас нет как силы, создающей собственные овины и табуны молниевидных коней – радости и счастья: "Пил, ел, скучал, толстел, хирел…// Среди плаксивых баб и лекарей» – Лермонтов.
Этот принцип нарастания эмоциональной значимости и возвышенности жизни отразил поэт, душу которого разбудил пистолетный выстрел киллера, убивший Пушкина:
«Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал.
Он был похож на ветер ясный…»
М. Лермонтов.
Понимал это и чувствовал тлеющий, тусклый огонь жизни поэт гомеровского ощущения Ф. Тютчев, написавший такие горькие бесстрашные слова:
«На самого себя покинут он —
Упразднен ум, и мысль осиротела —
В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела».
С пронзительной весенней свежестью о жажде жизни, об этой самой сильной страсти, поведал поэт импрессионистического своеволия А. Фет:
«Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданием,
И в ночь идет, и плачет, уходя».
В. Маяковский чувствовал это, понимал и говорил: «Не беда, если моя новая вещь хуже старой. Беда, если она на нее похоже».
И чтобы мы, по образному сравнению поэта Анненского, не обрыдались ледяными слезами и не стали овдовевшей лазурью, должны допускать только один сценарий своей судьбы – лишь в собственном саду цветут все права красоты и счастья; лишь за высоким ревнивым забором – яркие слезы радости, ярче горит огонь удовольствия.
Об этом и пишет Пушкин— это смелая чувственная архитектоника в динамичных, живых и ярких образов. Как раз поэзия Пушкина предлагает и предлагает так ненавязчиво, силой мягкой и сердцу любезной, изменить ваши взгляды на понятия «человек», «разум», «цивилизация». Где-то незначительно, а в чем – то кардинально. Но это – право выбора каждого, как некогда было сказано в садах Гефсимании, что я оставляю вам право не на грех, а на выбор.
И помните, помните всегда слова Мефистофеля: «…оставь свои недомогания, свои упреки!» И иногда оглядывайтесь. Вдруг там, где – то – та или тот, кто помнит и ждет…:
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Автор книги с напряжением и волнением нырнул в концептуальный интеллект пушкинского андеграунда с его отличительной магистральной эстетической самодостаточностью и пронизанный духом фрондизма, направленным против вульгаризированной массовой культуры, обывательского мейнстрима и официального искусства: