Искать, всегда искать ! (Преображение России - 16)
Шрифт:
Когда они ехали на завод в вагоне трамвая, Леня говорил:
– Я твое состояние понимаю отчасти. Один художник, товарищ моего отца по Академии, будем звать его "Дядя Черный", как я его назвал, когда был по третьему году, - заезжал к отцу... Давно это было, очень давно... Потом из тогдашнего Петербурга он прислал мне лодку с парусами, типа кеча с рейковой бизанью... Благодаря этой лодке, может быть, с детства я пристрастился к лодкам и к гребному спорту... "Дядя Черный" этот был жанрист и портретист... И вот, когда я поехал в Ленинград, отец мне дал тоже поручение разыскать его во что бы то ни стало... Конечно, столько событий с того времени, как он у нас был, прошло, так всех поразвеяло в разные стороны, что я думал, где же мне его найти. Оказалось, что он еще в восемнадцатом году выехал за границу, там и живет.
– Он был известный художник?
– с любопытством спросила Таня.
– Да, по-видимому... Ведь вот же в Ленинграде художники мне о нем сказали... Значит, среди художников-то он был во всяком случае известен.
– А Даутова не могут снять с директорства за эту аварию?
– заметно встревоженно спросила Таня.
– Чем же он лично виноват в этой аварии? Виновато качество кокса, а не он.
Наконец, показался металлургический завод, и Леня видел, как заволновалась Таня, прилипшая своими яркими глазами к раскрытому окну вагона: даже побледнела она от волнения, и губы ее стали сухие.
– Я сказала маме, что найду Даутова, и вот я его нашла, - с большой торжественностью в голосе говорила Таня, когда они подходили к будочке за пропусками на завод.
И Леня отозвался на это тоном человека с огромным житейским опытом:
– Бывают такие счастливые случайности в жизни.
– И добавил: - Теперь уж и мне самому любопытно посмотреть, что это за Даутов такой, с каким ты в поезда когда-то играла.
Управдел, болезненного вида человек с острыми скулами и желтыми белками, - в одной руке перо, в другой папироса, - мутно посмотрел на вошедших, спросил, по какому вопросу хотят видеть директора, сказал:
– Да, мы вам звонили туда, на коксостанцию... А директор сейчас занят, присядьте.
И снова начал весьма деятельно затягиваться папиросой и что-то быстро писать на бумажках. Куча коротеньких бумажек лежала перед ним на столе, и он сбрасывал их к себе одну за другой, ловко действуя только безымянным пальцем левой руки. То и дело приходили к нему за указанием, за разъяснением, за резолюцией - это был страшно занятый человек.
Но Таня взглядывала на него только мельком: все ее внимание было здесь, на этой высокой коричневой двери, на которой белела фаянсовая дощечка с крупными буквами: "Директор". Очень строгая была эта дверь и строгая дощечка. И Таня все восстанавливала в памяти старую фотографическую карточку Даутова, представляя до осязательности ясно, как он сидит вот сейчас в своем кабинете за строгим столом, строгий и важный, каким только и может быть директор такого большого завода.
Ей казалось даже, что ни одного слова сейчас не нужно говорить ему о себе, о матери и о Крыме, - только приглядеться к нему как следует, чтобы описать его матери в длинном письме, а потом... лучше всего и ему послать письмо на квартиру, чтобы узнать, когда можно будет к нему зайти.
Вот вышли из кабинета двое с бумагами... Управдел поднялся, положил папиросу и, продолжая читать какой-то листок, открыл дверь кабинета.
– Ну, вот сейчас он доложит о нас, и... сейчас ты увидишь своего Даутова, - вполголоса сказал ей Леня, положив свою спокойную широкую руку на ее нетерпеливую ручонку.
Управдел открыл дверь, выходя, и сказал, обращаясь к Лене:
– Зайдите.
Лене очень хотелось пропустить Таню первой, однако она торопливо спряталась за него, но глаза ее впились в того, кто сидел за большим письменным столом с резьбою. На столе что-то зеленое, сукно или толстая бумага, на этом зеленом - толстое квадратное стекло, бронзовая чернильница, телефон, куча бумаг и куча кокса в чем-то никелированном, - но все это только взметнулось как-то, как легкий пыльный вихрь на дороге, который, чуть поднявшись, оседает вновь, взметнулось, осело, и... очень широкоплечий, низенький, с широким плоским лицом, до отказа налитым кровью, с черными узенькими глазками и с черным ежиком на раздавшейся вширь голове директор, чуть приподнявшись, подал руку Лене, кивнул слабо растущими бровями ей и сказал:
– Прошу присесть, товарищи... Вот образцы кокса.
И он взял никелированную коробку с коксом и придвинул ее к Лене, сразу решив, конечно, что девочка эта, - какая-то там лаборантка, - что она понимает в аварии на заводе?
Но лаборантка Таня и не смотрела на кокс: она, круто изогнув шею, оглядывала очень обширную комнату, нет ли в ней двери куда-то дальше, в настоящий директорский кабинет и к настоящему директору Даутову, потому что этот налитой здоровьем низенький человек азиатского обличья ничем решительно не был похож на Даутова.
Между тем Леня, взяв два куска кокса в обе руки и стараясь раздавить их, как два грецких ореха, говорил:
– Видите ли, товарищ Даутов, по внешнему виду это очень крепкий кокс. Я наперед могу сказать, что барабанную пробу он прошел блестяще... Попадаются куски с небольшой трещиноватостью, но это вполне допустимая трещиноватость, она глубоко не идет и роли не играет.
– Но она все-таки есть, трещиноватость, - вздул второй подбородок Даутов.
– Наши инженеры говорят, что это и есть причина.
Таня слышала, что и говорит этот директор с каким-то заметным восточным акцентом. Леня сказал улыбнувшись:
– Нет, дело не в этом. В нашей лаборатории могли бы разрезать каждый кусок и показать вам плоскости разреза, товарищ Даутов. И вы увидели бы, да вот их видно на этом изломе, - черные крапинки. Вот в этих крапинках черных и лежит причина. Они создают действительную трещиноватость, только уже в самой домне, - по ним растрескивается кусок кокса и образует мелочь...
Леня старался говорить точным и вполне правильным книжным языком, а директор внимательно его слушал, проводя языком по бритым губам, - директор, которого Таня никак не хотела считать Даутовым: ей все казалось, что это, может быть, технический директор, может быть, коммерческий директор, может быть, наконец, замдиректора, но совсем не тот, настоящий директор завода, который говорил с нею по телефону и был Даутовым.
Леня же, наскоро вычерчивая на клочке бумаги нижнюю часть домны в разрезе, толковал директору о том, что такое, предположительно пока, происходит в домне, когда трескаются в ней и превращаются в мелочь и в коксовую пыль куски кокса.
– Коксовая пыль, - говорил он, - до того легка, что дутьем снизу выдувается через колошник вместе с доменным газом, но мелкие кусочки кокса очень вредны: они обволакиваются жидким шлаком, и тогда этот шлак приобретает как бы каркас и уж перестает быть жидкостью и скопляется в "холодных мешках" горна... Где именно? Вот как раз под фурмами. Там образуются настыли в виде раковин в уборных. На эти настыли капает расплавленный чугун, а расплавленный чугун, остывая, отдает массу тепла, чему же? Фурмам... Вот почему они и начинают плавиться. Это - последнее, к чему пришла пока наука в объяснении подобных аварий...