Искатель, 1997 № 09
Шрифт:
Вот в таком сердитом состоянии патрульные и заметили завалившуюся в канаву возле парка огромную черную машину. Все фары у нее светились, даже прожектора на крыше. В плотных лучах роилась мошкара и ночные бабочки.
Старший сержант резко притормозил и взглянул на начальника.
— Подстрахуй! — Капитан выпрыгнул из «жигуленка», взвел затвор «Калашникова». Старший сержант, на нем был одет бронежилет, тоже взял автомат на изготовку.
— Джип «патрол», — сказал он тихо. Мотор у джипа не был выключен, работал мягко и устойчиво. И была слышна музыка: в салоне играло радио.
—
Капитан включил в салоне свет. Увидел на полу бутылку из-под водки. И замер: рядом лежал «Макаров» с глушителем.
Он обернулся к напряженно следящему за машиной старшему сержанту:
— Воронин, вызови группу.
— Понял! — отозвался тот и, не выпуская из поля зрения джип и место происшествия, ловко управился с радиотелефоном, передал просьбу шефа.
Горуправление находилось рядом. И подкрепление прибыло через три минуты.
В багажнике, накрытый брезентом, лежал труп старика. Он уже окоченел. На шее виднелся багровый след от удавки.
— Да это же прокурор Семенов, — сказал капитан, разглядывая мертвеца. — Кому он понадобился, бедолага? Деду не меньше восьмидесяти.
В машине обнаружили одну пару наручников, нунчаки, боевую гранату и пику. На экране пейджера водителя прочли: «Срочно возвращайся».
Допросить братка в ту ночь не смогли. Даже крутые приемы вызванного из вытрезвителя доктора не дали результатов. Бритоголовый амбал только мычал и отплевывался.
Проследив за тем, чтобы загнанным в канаву джипом заинтересовался милицейский патруль, Фризе решил, что сегодняшний день клиент должен оплатить ему в двойном размере. «Сейчас рвану в «Асторию» — и в постель. — Он вспомнил уютный номер, шикарную ванну и с удовольствием зевнул. — А может быть, отправиться в «Прибалтийскую»? Там номер не хуже. Разыщу Тосико…»
Попетляв по пустынным улицам Павловска, он вдруг понял, что заблудился, не знает дороги на Питер.
Давно усвоив, что танцевать следует от печки, Владимир, разыскал Широкую улицу — оттуда путь к желанной «Астории» он помнил хорошо.
Старинный дом с эркерами был погружен во тьму. Светились только лестничные окна, да окно в полуподвале. Там, где днем шла стирка. А у подъезда стояла машина, вполне соответствующая той, которая по описаниям Елены принадлежала Кюну.
Поджог
Корнилов отыскал в книжном шкафу черный огоньковский томик Набокова, в котором были напечатаны воспоминания «Другие берега» Полистал. Нашел строки о дяде писателя — Василии Ивановиче Рукавишникове.
«Его александровских времен усадьба, белая, симметрично-крытая, с колоннами и по фасаду и по антифронтону, высилась среди лип и дубов на крутом мрачном холму за рекой Оредежь, против нашей Выры».
Корнилов оторвался от текста и задумался, живо представив себе не так давно пострадавший от пожара деревянный дворец на солнечной горке. Почему писатель назвал холм мрачным?
Он перечел абзац и чертыхнулся. Холм у Набокова был не мрачный, а муравчатый!
«Как правильно, как точно! Муравчатый, — обрадовался Игорь Васильевич. Заросший густой зеленой травой. Что со мной? Не могу сосредоточиться!»
«В раннем детстве дядя Вася и все, что принадлежало ему, множество фарфоровых пятнистых кошек в зеркальном предзальнике его дома, его перстни и запонки, невероятные фиолетовые гвоздики в его оранжерее, урны в романтическом парке, целая роща черешен, застекленная в защиту от климата петербургской губернии, и самая тень его, которую, применяя секретный, будто бы египетский фокус, он умел заставлять извиваться на месте без малейшего движения со стороны собственной фигуры, — все это казалось мне причастным не к взрослому миру, а к миру моих заводных посадов, клоунов, книжек с картинками, всяких детских одушевленных вещиц, и такое бывало чувство, как когда в нарядном заграничном городе, под лучистым от уличных огней дождем, вдруг набредешь, ребенком, в коричневых лайковых перчатках, на совершенно сказочный магазин игрушек или бабочек». [3]
3
Набоков В. Собр. соч., М., 1990., т.4, с. 164.
Корнилов очень ясно, фотографически, представил себе дядю Василия Ивановича — лицом, кстати, походившим на Пруста — и его тень извивающуюся на раскаленном июльским солнцем красном песке Оредежи. Этот дядя был большим чудаком! Игорь Васильевич вспомнил как Набоков описывал его странности, его южные имения, замки в Италии и в Пиринеях — и подумал о том, что Рукавишников был способен додуматься и до рытья пещер. А вдруг ему взбрела в голову идея соединить свое Рождественское имение с имением Набоковых на крутом вырском берегу? А уж если эти пещеры изначально были природными, естественными, то он наверняка не оставил их без внимания.
От купца и заводчика Рукавишникова мысли Корнилова перекинулись на пару столетий назад — к царю Петру Алексеевичу и его сыну Алексею. Ведь тот же Владимир Набоков писал, что рождественская усадьба построена на развалинах дворца, где «Петр Первый, знавший толк в отвратительном тиранстве, заточил Алексея». Уж не сторонники ли царевича рыли пещеры? — мелькнула у Корнилова соблазнительная мысль. Но теперь он не смог удержать улыбки и, чтобы прекратить разгул фантазии, сказал вслух:
— А вы, оказывается, большой фантазер, товарищ генерал!
С книжкой в руках он лег на свой любимый диванчик, приставленный к беленой кирпичной стене — единственному напоминанию об огромной русской печи, когда-то красовавшейся посреди избы. Мастера ремонтировавшие дом, печь разобрали, а стену Корнилов попросил оставить. Ему казалось, что с ней огромная комната выглядит уютнее.
Несколько минут он читал «Другие берега», хотя некоторые места мог бы цитировать наизусть. Это была единственная вещь писателя, приводившая Корнилова в восторг. Романы и рассказы Набокова оставляли его равнодушным.