Искатель, 2014 № 12
Шрифт:
Я был собой, конечно. Собой — Голдбергом и собой — Поляковым. И дом мой был здесь, и дом мой был там, и женщину эту я видел впервые, и женщину эту я знал давно, я ее любил, а она любила меня, и мы были вместе, и я вспомнил, как мы были вместе на прошлой неделе, когда Мери сказала: «Лева, а талант поводыря передается детям, как по-твоему?» Я долго смотрел в ее глаза, чтобы понять, сказала ли она это просто так. Мери смотрела на меня с любопытством и, мне показалось, без всякого подтекста. Не желая углубляться в тему, чтобы не услышать то, чего я слышать не хотел, я пробормотал: «Понятия не имею, у поводырей дети еще слишком малы, чтобы…» Я не договорил, потому что Мери думала уже о другом и меня
Мери перекусила нитку, подняла на меня взгляд, и Голдберг во мне отошел так далеко в подсознание, что я решил, будто запутанность распуталась, на какой-то момент испугался этой мысли, но в следующую секунду мыслей не стало вообще, одни ощущения и эмоции: я целовал губы, лоб и щеки, и губы отвечали, и руки Мери обнимали меня, она царапала мне спину своими ноготками, это было так приятно и возбуждающе, что, как это уже бывало, я принялся целовать ее шею, и Поляков, как и Голдберг, исчез из этого мира, из всех миров бесконечных вселенных, я был не я, а мы, и мы не имели имени, потому что еще не родились, и потому что уже исчезли, и потому что будем всегда, а потом, когда вечность, в которую мы провалились, все-таки миновала, я лежал опустошенный и счастливый, смотрел в ее глаза и не мог решить, кто же я на самом деле: Поляков или Голдберг, или Голдберг-Поляков, или Поляков-Голдберг, или я вообще никто, или я — все мужчины всех вселенных, когда-либо любившие и любимые…
— У тебя взгляд Акелы, — пробормотала Мария-Луиза, закрыв глаза и глядя на меня сквозь веки: мне показалось, что так она видела меня таким, каким я и был в эту минуту — метавшимся между двумя личностями и не умевшим понять себя.
Я не был охотником, во всяком случае, не в том смысле, какой придавал этому слову Киплинг. Вспомнил, как первый раз прочитал «Книгу джунглей» — поздно прочитал, в пятом классе. Этой книги не было в домашней библиотеке, я сам ее приобрел на деньги, которые мама дала мне, чтобы я купил в школе бутерброд. Дорога в школу проходила мимо книжного магазина, я вошел и сразу увидел эту книгу: большую, с картинками, денег у меня хватило впритык, сдачу я получил пять копеек и, кажется, потерял, не помню, чтобы я их отдал маме или потратил на что-то еще (да и на что можно было потратить пять копеек?). А книгу читал вечером, вместо того чтобы делать уроки…
Я вспомнил, что «Книгу джунглей» мне прочитала мама, когда я еще не умел читать, — загрузила текст в е-бук и читала по складам, приучая меня запоминать буквы. Картинок, конечно, не было, только текст, картинки я рисовал в воображении, и Акела был у меня не волком, а огромным мужчиной в набедренной повязке и с длинным ножом в руке, это был, скорее всего, взрослый Маугли, таким мне представлялись все, даже Шерхан.
Мери, как всегда, была права: наверняка у меня сейчас был взгляд охотника, потому что я вспомнил еще одно, о чем забыл и сам поводырь, забыл намеренно, я не хотел помнить то, что неприятно, то, что заставляет думать о ненужном, печальном, неправильном. Если бы не вопрос Марии-Луизы, я бы не вспомнил. Вспоминается по ассоциации даже то, что стараешься забыть, — психоаналитики так «вытаскивают» забытые детские обиды и горести, и слова Мери ассоциировались в моем подсознании с банкой Орлина, где я был с группой из пяти человек.
Тогда я повел их дальше, и они забыли все, что происходило. Я тоже хотел забыть и долго потом водил группы по таким окраинным островам, что в памяти все смешалось, и воспоминание о банке Орлина разгладились, как скатерть, если навалить на нее несколько дюжин новых скатертей, новых памятей. Через год мне уже нужно было прикладывать мысленное усилие, чтобы вспомнить произошедшее, через два нужно было приложить мысленное усилие, чтобы вспомнить о том, что я должен приложить мысленное усилие, чтобы…
Через три года меня могла заставить вспомнить лишь случайная ассоциация — почти оторвавшаяся пуговица стала ею.
Я крепче прижал к себе голову Мери и поцеловал ее в краешек губ, она отозвалась, мы лежали обнявшись, она рассматривала меня из-под прикрытых век, что-то она, несомненно, почувствовала, я сейчас был другим. Мне показалось, что ей страшно со мной, эта неправильная мысль мелькнула и пропала. Я боялся сам себя, Мне стало страшно с собой, я подумал, что может не получиться.
Однако теперь я знал, когда и где мне нужно искать недостающий элемент пазла. Элемент, о котором Поляков старался забыть. Элемент, о котором Голдберг не мог знать.
Банка Орлина. Группа: Мария-Луиза, Хемпсон, Лоуделл, Стокер и Саманта. Надо же: вся компания! Как они вместе-то оказались?
Если напрячь память, вспомнить уже рассчитанные коэффициенты в аналогичном, но для другого процесса написанном уравнении Хипнера, то может… и если еще включить интуицию… Собственно, включать ее я не умел ни будучи Голдбергом, ни будучи Поляковым — интуиция не включается и не выключается, она просто есть и дает о себе знать, когда ей вздумается. Если я смог бы интуитивно представить эти числа без вычислений… просто увидеть ответ… да вот же… вот числа… если их подставить, как коэффициенты… да, я могу… то есть мне кажется… нет, уверен… почти… что могу э?о сделать.
И разгадать загадку?
— Родная, — сказал я, будто бросившись в штормовое море, — мне нужно проверить… вернуться на банку Орлина. Подожди здесь, я скоро, полчаса максимум…
Мария-Луиза сложила руки под грудью, она не понимала, что произошло со мной в эти минуты, я будто стал другим, я знал, что это так, а она не знала, только ощущала, что со мной происходит странное, в таком состоянии я не должен уходить в маршрут, и что он имел в виду, сказав «вернуться», вернуться невозможно, почему он это сказал… Все это я читал на ее лице, в мелкой моторике движений, читал так же ясно, как если бы Мери произносила слова вслух. Ей не хотелось остаться одной… нет, не то… она часто была здесь одна, дожидаясь меня, у Мери был свой ключ, она… нет, она боялась не остаться одна, а отпустить меня одного. Почему?
— Странное желание, — сказала она чужим голосом.
Я не стал вдаваться в детали.
— Нужно.
Чтобы у нее было меньше поводов спорить, я поднялся и направился к шкафу, где висела моя рабочая одежда, одежда поводыря, которую я ни разу не надевал. Что, если я не справлюсь с многочисленными кармашками, молниями и принайтованными приборами?
Я надел брюки и куртку, влез в гамаши, нацепил шапку, проверил зацепки, закрутки, руки помнили, я все сделал правильно и повернулся к Мери.
— Я с тобой, — сказала она.
Она была готова. Милая моя, любимая, она всегда шла со мной, если знала, когда я шел, и если у нее было время и возможность меня сопровождать.
— Выбрал момент, — пробормотала она с раздражением. — Что на тебя вдруг нашло, ты можешь объяснить по-человечески?
— Конечно. — Я поправил на ней платье (немного сбилась бретелька) и поцеловал в губы. Крепко. «Будто прощаюсь», — мелькнула мысль, и я согнал ее с лица, пока Мери не заметила.
— Туда и обратно, — сказал я. — Вернемся, и я зацелую тебя, я…