Искатель и Муза
Шрифт:
Потом я подумал, что всё понятно, кроме времени. Время — странная категория. Или люди как-то странно понимают эту категорию. И я сказал, что, если бы был человеком, то наверняка бы путал сон и реальность. Антон смеялся очень долго, потом сказал, что всё почти так и есть, что люди часто путают сон и явь, что они часто спят наяву — то есть когда не спят на самом деле. Что это называется мечтами. Что это и плохо — потому что спящие наяву люди хуже работают и соображают, чем остальные, и хорошо — потому что именно такие люди могут видеть вещие сны наяву. То есть двигать прогресс и приносить пользу человечеству и науке.
Я вспомнил, слово «мечты» тоже было у Алисы, и спросил
Спецкарцером оказалась его квартира, наполненная разнообразными предметами, сваленными повсюду очень беспорядочно. Он настоятельно рекомендовал мне не трогать ни один из этих предметов, кроме тех, которые он мне будет выдавать специально. И кроме моих дневников и тетради Алисы, которые он разрешил мне взять с собой из лаборатории. Антон спросил меня, зачем мне ее тетрадь. Он уже спрашивал об этом, а я уже отвечал, но он мог забыть, даже я не помню всего, целых шесть часов выпали из памяти, а люди наверное забывают еще чаще, если учесть их странное отношение ко времени.
И я ответил ему снова: что я тоже хочу понять себя и людей, что не только у Антона и его коллег и лаборантов есть такая необходимость. Антон снова засмеялся. Я подумал, что он стал в три раза смешливее обычного, после того, как в лаборатории побывали журналисты. Я сказал ему то, что подумал — и он снова улыбнулся. Он ответил, что я прав, но что на сегодня достаточно разговоров и что он желает мне приятных снов, после чего отключил меня.
Почему он пожелал мне приятных снов, если мы только что говорили о моей неспособности их видеть? Иногда люди говорят странные вещи, говорят неправду, или то, что слабо соотносится с действительностью, и это называется шуткой. Способность генерировать шутки и смеяться над ними тесно связана с чувством юмора. Возможнее всего, у меня нет чувства юмора. Так что… если пожелание приятных снов было шуткой — Антон смешил ею сам себя.
Сегодня много думала о шарнирных куклах. У Ольги и Сони есть шарнирные куклы, у Сони даже несколько. У меня ни одной — может, стоит захотеть? Это популярное развлечение. Но вот загвоздка: мне кажется, что это развлечение быстро надоест. Вот если бы кукла могла передвигаться самостоятельно, издавать звуки, если бы с ней можно было поговорить, когда очень хочется, но не с кем, если бы — чего уж! — кукла обладала сознанием, желаниями, чувствами… Вот такое развлечение было бы куда более развлекательным! Я бы сразу решилась — всего-то заработать достаточно денег, и вот оно — настоящее счастье. Я читала, что таких изобретут совсем скоро, не сегодня-завтра. Если уже не изобрели. Хорошо бы эти куклы были в человеческий рост — в таком случае никаких других главных героев больше не потребуется. Не потребуется — ни в жизни, ни во снах.
Темнеет. За окном снова дождь. Сижу, смотрю на него, свет не включаю, записываю это почти вслепую. Так хорошо.
Антон включил меня только вечером следующего дня. Он загрузил мне новый словарь, как и обещал. Про сессии я понял сам, заодно узнав, что Алиса — студентка. Про вечеринки я стал уточнять у Антона: связаны ли они с чувством юмора, которого у меня нет. Антон сидел за столом, схватившись за виски, его волосы были всклокочены, он смотрел то в монитор, то на бумаги, неупорядоченно лежащие на столе. Он отвечал на мои вопросы, не поворачивая головы.
— Да, связаны, частично. Люди там знакомятся, отдыхают.
— Отдыхают — то есть отключаются?
— В каком-то смысле. Отключают какую-то часть себя. Ту часть, которая думает о работе и прочих проблемах.
Про любовь я тоже хотел уточнить. «Чувство самоотверженной, сердечной привязанности; склонность, пристрастие к чему-либо».
— Антон, ты любишь свою работу?
Антон повернулся ко мне всем корпусом:
— Что?
— Ты испытываешь склонность, пристрастие к своей работе?
— О. Да, конечно, конечно, — он снова смотрел в монитор. — Нужно заниматься тем, что любишь.
— Любовь — это проблема?
— Когда как. Иногда — очень даже.
— Антон, ты крайне суров и беспощаден?
— Нет. То есть да. То есть суров, но не крайне. Это про жестокость?
— Да.
— Если бы я разобрал тебя или отключил навсегда, это было бы с моей стороны жестоко по отношению к тебе, к себе и к моей работе. Но поскольку я испытываю пристрастие и склонность к своей работе, я не стал разбирать тебя. Даже когда ты притащил мне ту девицу. Возможно, кстати, я неправ. Возможно, стоит быть более жестоким. Но у меня на подходе следующий. Так что я сначала сравню вас, а потом подумаю, которого разбирать и на сколько частей. И разбирать ли вообще.
— Тогда я не понимаю, как любовь может быть жестокой.
— О. Запросто. Я не разобрал тебя и не отключил навсегда, а завтра ты, к примеру, психанёшь и покалечишь лаборанта Сашу. Мое пристрастие к работе и к тебе окажется в данном случае губительным и жестоким. — Антон снова повернулся ко мне всем корпусом. — Ты меня понимаешь?
— Мне кажется, что да. Примерно понимаю. А что ты ненавидишь?
— Ненавижу глупость. — Антон снова смотрел то на монитор, то на бумаги, лежащие на столе.
— Можно что-то любить и ненавидеть одновременно?
— Конечно. Например, свою работу. Какую-то часть работы любишь, какую-то ненавидишь.
— Антон.
— Да?
— А я? Что я люблю?
— По идее, у тебя не должно быть чувств. Но… но… но… К некоторым вещам ты испытываешь сильный интерес, в твоем случае это почти то же самое. Например, интерес к мышлению, к поиску закономерностей…
— Интерес к дневнику Алисы?
— И это тоже. К ее дневнику, к самой Алисе, к людям вообще, к миру, в котором они живут. Припоминаю, что в первый раз ты рассказывал про котов и голубей. Во второй раз ты оказался… хм… значительно более находчивым.