Искатель. 1973. Выпуск №3
Шрифт:
Живой глаз Циклопа прищуривается.
— По моей версии для Лондона — он наш источник. Я придумал ему кличку «Зевс». Нравится?
— Интересно! — говорит Эрлих. — Очень, очень интересно! Какое же кодовое имя вы дадите мне?
«Циклоп», хочу сказать я, но вместо этого произношу:
— Еще не решил. Хотите «Карлхен»? Ласково и нейтрально.
Эрлих пожимает плечами.
— Пусть так.
…В последующие сутки ничего нового не происходит. Разве что Микки держится вежливее. Я слышал краем уха разнос, учиненный Эрлихом
Ближе к полудню, в неурочный час, приехал Гаук, сделал вливание и сменил перевязку. Рука опухла еще больше, а запах усилился, и Микки пришлось опрыскать комнату одеколоном.
— Дрянь дело, — буркнул Гаук, накладывая бинты. — Температуру мерили?
— Тридцать восемь и две! — отрапортовала шарфюрер Больц, тенью маячащая за спиной Гаука. — Он плохо завтракал, гауптштурмфюрер! Он простужен!
— Это не простуда… Вы совсем не гуляете?
— Запрещено! — доложила Микки.
— Я поговорю с кем надо. Вам следует хотя бы час-другой дышать свежим воздухом. Комнатная атмосфера все одно, что бульон для микроорганизмов… Сядьте!.. Так. Дышите… Глубже, еще глубже… Я вызову хирурга, посмотрим, что можно сделать.
Гаук отбыл, оставив после себя пепел на ковре и стойкий запах лавандового мыла. Вечером я ждал хирурга, но он так и не приехал, зато появился Эрлих с сообщением, что завтра я могу выйти погулять.
— Гаук? — спросил я.
— Мне дорого ваше здоровье, — ответил Эрлих, рассматривая ногти. — Придумайте маршрут, Одиссей, и постарайтесь, чтобы он пролегал не по самым людным улицам.
— Бульвар Монмартр годится?
— А еще?
— Тогда на ваш вкус.
— Ладно, — сказал Эрлих, — Пусть будет бульвар Монмартр. Но не делайте попыток заходить в магазины или телефонные будки.
— Там нет магазинов. И, что главное, он далеко от пансиона, где я жил. Нет риска встретить знакомых. Вам, полагаю, будет неприятно, если Птижана увидят в обществе господ с очень характерным выражением лиц?
— Договорились… Вы готовы диктовать?
Микки сняла чехол с машинки, и началось утомительное и нудное перечисление псевдонимов, домов, обстоятельств встреч и разговоров… Если я рассчитал правильно, на изучение моего романа в Берлине должны потратить самое малое неделю. Семь дней. Сколько это будет в переводе на часы?
Эрлих выглядел расстроенным. В первый раз за все время он не задал ни одного вопроса; сидел задумчивый и прервал меня буквально на полуслове, когда часы показывали половину второго. Я вздохнул про себя, радуясь, что избежал очередных ловушек. Хотя все, казалось бы, доказывает Эрлиху, что Стивенс говорит правду и нет оснований сомневаться ни в его показаниях, ни в британском происхождении, каждый день я чувствую себя инфузорией, рассматриваемой под микроскопом. Взять ту же прогулку. Доверие это или еще одна проверка?
…Мы приехали на бульвар в стареньком «ситроене» с гражданским номером и шофером-французом. Два заботливых стража помогли мне выбраться на панель и тут же отделились — один пошел шагах в двадцати впереди, другой — на таком же расстоянии сзади. Бульвар был малолюден, и старухи, присевшие в тени с вязанием, не обращали на нас внимания.
Не вызвали мы интереса и у патруля, вольно вышагивающего навстречу: воротники мундиров были расстегнуты на оба крючка; старший, обер-ефрейтор, помахивал веточкой каштана и мурлыкал под нос. Автомат висел у него через плечо, словно клюшка для гольфа. «Розумунде та-та-та-ти-та-та-та…» — напевал обер-ефрейтор, отгоняя веточкой докучливую мошкару…
Мы прошли по бульвару раз, другой, и я ни разу не присел, к вящему удовольствию своих спутников. Вообще Огюст Птижан вел себя скромнее пансионерки на экскурсии в Версале. Окурок, брошенный им в вазу для мусора — третью от спуска, ведущего в сторону музея Гревен, заставил было гестаповцев насторожиться, но уже следующий, опущенный пять минут спустя в другую, не вызвал у них эмоций.
Я был доволен и уехал, унося я памяти терпкий запах каштанов, пыли, краски с оград — запах свободы… Мне хотелось улыбаться…
…Улыбкой я и встречаю Эрлиха, еще более хмурого и замкнутого, чем в предыдущий вечер. Государственные заботы так и выпирают из него вместе с холодным взглядом, которым он одаривает меня и Микки.
— Надеюсь, вам лучше, Одиссей?
— Я превосходно погулял.
— Больц, приготовьте кофе. И уберите машинку. Мы не работаем.
Микки испаряется, а Эрлих буквально падает в кресло.
— Минуту, — говорю я. — Привстаньте, Шарль.
— Что еще?
— Вы сели на вязанье. Мадемуазель Больц вяжет носки для солдат.
Эрлих вытаскивает клубок и спицы и с размаху швыряет в угол.
— Сумасшедший дом!
— Что с вами, Шарль?
— Ничего, — говорит Эрлих и добавляет уже по-французски: — Фогель был здесь?
— Нет. Я, правда, отсутствовал… Он узнал адрес?
— Хуже. Варбург получил рапорт Фогеля, где тот обвиняет меня в сделке с врагом. Спасибо, что Варбург, а не группенфюрер Мюллер в Берлине!.. Поставьте чашки, Больц, и не крутитесь тут! Если я наткнусь на вас вне кухни, пеняйте на себя!
Задик Микки, повернутый в нашу сторону, выражает величайшее негодование и презрение. Хотел бы я увидеть лицо Лотты!..
— Расскажите толком, Эрлих, — прошу я, отпивая глоток.
Кофе жидок и слаб, совсем в духе экономной Микки. Пакетики с сахарином аккуратной стопкой лежат на отдельном блюдечке. Две крахмальные салфетки заключены в мельхиоровые кольца. Идеальный порядок в сочетании с идеальной скупостью. Хоть бы печеньице подала, что ли…
Циклоп, забыв положить сахарин, долго и тщательно перемешивает кофе.