Искатель. 2004. Выпуск №8
Шрифт:
Он пожал плечами:
— Там на арене я увидел ваши глаза. Это было что-то! Я не могу передать словами… Так колдун чувствует, что нашел своего ученика, так отец понимает, что маленькое сморщенное тельце — его ребенок. Я называю подобное озарением.
— Вы хотите поделиться со мной своим талантом?
— Мне нечем делиться. Я не знаю, как я это делаю. Я просто умею жить. Даже после смерти.
— Но при чем здесь тогда «колдун с учеником»?
— Не знаю, право, не знаю… Мне кажется, вы поймете меня, поймете, что творится у меня в душе.
— Все не так просто, как вы говорите. Во всей этой истории есть что-то, что я не могу до конца
— Если б я знал. Трансформация тела, наверное.
— Нет, я не о том. Почему — вы, а не дядя Вася из пятнадцатой квартиры, или мистер Кресс, или фрау Болен? Или еще кто-нибудь.
Он пожал плечами, а я предложил зайти ко мне на «чашечку» водки с закусью в виде хлебного мякиша, макаемого в масло из-под консервированного лосося, и он не смог отказаться. Почему — не знаю. Время было позднее, ему, наверное, ужасно хотелось спать, но, несмотря ни на что, он зашел ко мне. Охрана расположилась у подъезда, а мы с Ламонтом накрыли стол и сели за водку. После третьей рюмки, пока еще спиртное не успело сделать свое грязное дело, я решил выложить ему все.
— Вы должны знать про равновесие.
— Кое-что, — произнес француз, потом поправился. — Хотя, смотря о каком равновесии идет речь.
— Я читал одно из ваших интервью, в нем вы обмолвились о космическом равновесии. Везде свой порядок, действия, поступки уравновешиваются и тому подобное. А потом я начал замечать странности, на которые раньше не обращал внимания. Странности, напрямую связанные с вами, а точнее, с вашими выступлениями. Допустим, вы топитесь в стеклянном кубе, но как ни в чем не бывало остаетесь живы, а где-то на окраине Парижа с вашим внучатым племянником происходит несчастный случай. После шикарной вечеринки он захлебывается в собственной рвоте. И все бы ничего, если бы не совпадение по времени. Два этих происшествия случаются одновременно. Так же с таблетками. Вы выпиваете несколько пачек, но оттого лишь закатываете глаза и ухмыляетесь в камеры. А бывший муж вашей сестры — он травится выхлопными газами в собственном авто. А отравиться должны были вы…
— Остановитесь, — произнес француз пьяным, а потому немного надтреснутым голосом, — теперь я понимаю, почему согласился пойти с вами. Вы — дьявол. Это вы даровали мне мое проклятие, а теперь пришли требовать расчета.
— Никакой я не дьявол. Просто мне надо понять…
— Не делайте мне больно, не вспоминайте о моем проклятии.
— Бог мой, — воскликнул я, — до меня только что дошло: ваши родственники, наверное, как огня боятся ваших выступлений. И, верно, один из них перестал бояться несколько часов назад — в тот самый момент, когда вы боролись с петлей.
— Нет, теперь я умею обходить этот закон. Ритуальное убийство животных. В момент моего выступления в подсобном помещении один из ассистентов вспорол горло сиамской кошке. И это позволило мне в очередной раз обмануть смерть. Но здесь главное — не ошибиться. Горло, только горло!
— Значит, вам все же удалось сдвинуть весы в сторону.
— Да, и я пытаюсь научиться управлять ими. Хотя сам механизм остается неизменен: ради моих полотен кто-то должен умереть.
— Полотен? Вы имеете в виду картины? Краски?
Он только мельком взглянул на меня, но мне удалось ухватить его взгляд, взгляд совершенно сумасшедшего человека, который ради искусства, совершенства или чего-то еще готов жертвовать чужими жизнями. И тут я вспомнил его слова о картинах. Правильно: он пишет полотна, инструментом является собственное тело. И еще — дар, дар не человечий, но дьявольский, заставляющий тело размякать, а душу черстветь и покрываться жесткой коркой отстраненности.
— Вы ничего не понимаете, — вдруг в искреннем волнении зашипел француз. Его акцент усилился, он начал путать слова, а так как мы оба были изрядно пьяны, я с большим трудом улавливал смысл его слов. — Вам не дано почувствовать всесилие — когда Господь дарует человеку способности, коих нет ни у кого из смертных. Я — полуангел. Не смейтесь, пожалуйста, я не комик, я — почти ангел. А когда-то я был простой глиной… помните о глине Господа Бога? Это меня он вылепил из бесформенного куска глины.
— У каждого дара есть оборотная сторона.
— Разве смерть как явление — это так страшно?
— Смерть?
— Обыкновенная смерть, когда человек превращается в смердящий труп с впавшими небритыми щеками и серой кожей под мышками. Разве это так страшно?
— Ваша душа огрубела.
— Я — человек искусства, и не надо примерять ко мне моральные принципы простого сброда. Я — само искусство.
Я схватил его за лацканы пиджака.
Я тряс француза, шипя ему прямо в лицо:
— Какое, к едреной матери, «искусство»?! Вы — мясник, вы — заурядный мясник.
И внезапно произошло то, чего я никак не ожидал: Мамонт заплакал, повиснув у меня на руках.
— Я — скотина, — плакал мужчина, чуть ли не сопли вытирая о мой пиджак. — И что мне делать? Что делать скотине?
— Подохнуть. Раз и навсегда.
— Но я не могу. Ни-ког-да! Меня невозможно убить.
И, веруя в то, что дьявольский дар Ламонта можно (вот именно: можно!) использовать во благо, повернув его вспять, я надвинулся на него. Создать те же самые весы, но обратные, на одном конце которых будет все тот же Ламонт, а на другом — моя Лена. И посередине я. Как центр равновесия, человек, творящий не зло, но добро…
Хотя и «зло», и «добро» — понятия относительные. Именно так охарактеризовал бы их сам Ламонт, он сказал бы, мол, думая, что творишь добро, можно ошибаться. Ведь даже для волка гибель овцы — в какой-то мере благо…
Ламонт мог сказать именно так, посеяв в моей душе сомнения. Поэтому ни о чем спрашивать его я не стал.
Он умирал долго и мучительно.
Я сдавил его горло (горло, а не ножом в сердце или вилкой в глаз — в том была своя логика. Весы должны были качнуться и выровнять равновесие), а он, пытаясь трансформироваться, желеобразной массой вытекал сквозь мои пальцы. Боролся со всем сумасшедшим упорством, на которое был способен. Но я всякий раз вновь ловил его шею своими клешнями и сжимал, сжимал…
…я сидел и, тяжело дыша, смотрел на тело мсье Ламонта. Оно съежилось. Лежало на полу возле моей табуретки. Картина. Полотно…
Но получилось ли у меня? Получилось ли так, как должно было получиться? Или я был не прав: выдумал какую-то невероятную теорию про равновесие, про возможность обманывать природу?
А потом позвонил лечащий врач Лены: ей стало лучше. Опухоль на горле исчезла. Совершенно исчезла, словно ее никогда и не было…
…сидел рядом с трупом французского иллюзиониста, зная, что во дворе дежурят его широкоплечие гориллы, и совершенно дурацким голосом спрашивал и спрашивал у прерывисто гудящей трубки, а была ли опухоль вообще? Была ли она? Была…