Искра жизни
Шрифт:
Ломан не шевелился. Он вновь закрыл глаза и почти не дышал. Пятьсот девятый не был уверен, понял ли тот все, что сказал Бергер. Он поднялся.
— Он умер? — спросил кто-то на верхних нарах, не переставая чесаться. Остальные четверо сели на корточки рядом с ним, как автоматы. В их глазах зияла пустота.
— Нет.
Пятьсот девятый повернулся к Бергеру.
— Для чего ты ему это сказал?
— Для чего? — спросил Бергер, и лицо его передернулось, — Для того! Разве не ясно?
Луч света образовал вокруг его яйцевидной головы розовое облачко. В отравленном спертом воздухе казалось, что от него идет пар. Его глаза сверкали. В них было полно влаги, но такими они были почти всегда из-за хронического воспаления. До Пятьсот девятого стал доходить смысл
— Бергер, — прошептал он, когда они миновали проход, — ты действительно веришь в это? Во что? Пятьсот девятый не мог решиться повторить сказанное. Ему казалось, что тогда все это куда-то улетит прочь.
— В то, что сказал Ломану. Бергер посмотрел на него.
— Нет, — проговорил он.
— Нет?
— Нет. Я в это не верю.
— Но, — Пятьсот девятый прижался к дощатой стойке, — зачем ты это сказал?
— Для Ломана. Но я в это не верю. Никакого отмщения не будет, никакого — никакого — никакого!..
— А город? Город-то горит!
— Город горит. Многие города уже сгорели. Это ничего, ничего не значит.
— Как же не значит? Должно!
— Нет! Нет! — упрямо шептал Бергер с отчаянием человека, который уверовал в свою фантастическую надежду, чтобы сразу же ее похоронить. Его бледный череп раскачивался, а из покрасневших от раздражения глазных впадин сочились слезинки.
— Горит маленький город. Нам-то что до этого? Ничего! Ничего не изменится. Ничего.
— Кое-кого они расстреляют, — заметил Агасфер с пола.
— Заткнись ты там! — прокричал все тот же голос из темноты. — Заткните же, наконец, ваши проклятые глотки.
Пятьсот девятый устроился на своем месте у стены. Над его головой находилось одно из немногих окон барака. Оно было узким, высоко расположено и в это время пропускало немного солнечных лучей. Свет доходил до третьего ряда дощатых нар. Все остальные ярусы находились в постоянной темноте.
Барак построили всего год назад. Пятьсот девятый помогал его ставить. Тогда он еще принадлежал к трудовому лагерю. Это был старый бревенчатый барак, который перевезли из закрывшегося концлагеря в Польше. В один прекрасный день четыре таких разобранных барака прибыли на городской вокзал. Они пахли клопами, страхом, грязью и смертью. Из них и образовался Малый лагерь. Потом пригнали следующий транспорт нетрудоспособных, предоставленных самим себе умирающих узников с востока. На все земляные работы потребовалось только несколько дней. В барак продолжали загонять больных, немощных, калек и нетрудоспособных. Так Малый лагерь превратился в постоянно действующий.
Солнце отбрасывало сжатый четырехугольник света на стену и выхватывало поблекшие названия и имена. Это были имена бывших узников барака в Польше и Восточной Германии. Они были накарябаны карандашом на бревне или выцарапаны кусками проволоки и ногтями.
Пятьсот девятому было известно много таких. Он знал, что вершина четырехугольника именно теперь извлекает из темноты имя в рамке из глубоких линий: «Хайм Вольф, 1941». Это имя, вероятно, начертал Хайм Вольф, когда уже точно знал, что ему суждено умереть. А имя свое он обвел линиями для того, чтобы никто из родственников не смог составить ему компанию. Тем самым ему хотелось окончательно закрепить тот факт, что он был и останется один. «Хайм Вольф, 1941» — линии тесные и строгие, чтобы уже никто не приписал свое имя. Это было последнее заклинание судьбы отцом, надеявшимся на спасение своих сыновей. Однако ниже, под линиями, вплотную, словно желая прилепиться, были начертаны еще два других имени — «Рубен Вольф и Мойша Вольф». Первое имя начертано вертикально и неуверенно, почерк явно ученический; второе — с наклоном и гладко, с достоинством без нажима. Рядом другой рукой написано: «Все уничтожены в душегубках».
По диагонали снизу под сучком было нацарапано на стене ногтем: «Jos, Meyer» и еще «Lt. d. R. ЕК 1, 2». Это означало: Йозеф Мейер, лейтенант запаса, кавалер Железного креста первого и второго класса. Видимо, Мейер никак не мог этого забыть. Ведь в первую мировую войну он был на фронте. Как офицер удостоился боевых наград. Поскольку он был еврей, ему пришлось попотеть за эти награды вдвое больше, чем любому другому. Затем, опять же потому, что еврей, он был брошен в тюрьму и уничтожен, как паразит. Он несомненно был убежден в том, что из-за его боевых заслуг к нему была проявлена большая несправедливость, чем к другим. Но он заблуждался. Просто ему выпала более мучительная смерть. Несправедливость заключалась не в буквах, которые он присовокупил к своему имени. Они были лишь жалкой иронией.
Солнечный четырехугольник скользил дальше по стенам. Хайм, Рубен и Мойша Вольф, имена которых высветила лишь вершина четырехугольника, снова растворились в темноте. Зато солнечный луч выхватил две новые надписи. Одна состояла из двух букв: «Т.Л.». Тот, кто нацарапал их ногтем, уже не придавал такого значения собственной персоне, как лейтенант Мейер. Даже к собственному имени он относился в общем-то равнодушно. Тем не менее он не желал сгинуть абсолютно бесследно. Под его инициалами вновь появилось полное имя. Карандашом было приписано: «Тевье Лейбеш со своими близкими». А рядом, размашистее, начало еврейской молитвы каддиш.
Пятьсот девятый знал, что через несколько минут солнечный луч упадет на другое стершееся свидетельство: «Напишите Лео Сэндерсу. Нью-Йорк». Название улицы уже невозможно было разобрать. Потом шло: «Vat…» и после кусочка сгнившего дерева: «…tot. Sucht Leо» note 1 . Лео, видимо, удалось бежать. Только вот надпись оказалась бесполезной. Ни один из узников барака не смог разыскать Лео Сэндерса в Нью-Йорке, ибо никто не вышел пока отсюда живым.
Пятьсот девятый отсутствующим взглядом смотрел на стену. Еще когда он с кровоточащими кишками лежал в бараке, поляк Зильбер назвал ее стеной плача. Он тоже знал большинство имен наизусть и поначалу даже заключал пари, на какое из них первым упадет солнечный луч. Вскоре Зильбер умер, а имена в ясные дни, как и прежде, пробуждались к призрачной жизни, чтобы затем снова кануть в темноте. Летом, когда солнце подымается выше, высвечивались выцарапанные ниже имена, а зимой четырехугольник смещался выше. Но были еще многие другие русские, польские, еврейские имена, оставшиеся навсегда невидимыми, потому что солнечный свет до них не доходил. Барак возводили в такой спешке, что некогда было обстругивать стены. Никто даже не пытался расшифровать надписи. Кому, скажите, придет в голову такая глупая идея — жертвовать драгоценными спичками, чтобы испытать еще большее отчаяние?
Note1
…умер. Ищите Лео (нем.).
Пятьсот девятый отвел взгляд в сторону; ему не хотелось сейчас это видеть. Вдруг он как-то по-особенному ощутил свое одиночество, словно что-то незнакомое вызвало его отчуждение от других людей, и они перестали понимать друг друга. Какое-то мгновение он еще медлил, но потом уже не мог выдержать. Он на ощупь снова выполз наружу.
Сейчас на нем были только собственные лохмотья, и сразу стало зябко. Он выпрямился во весь рост, прислонился к стене барака и оглядел город. Он не знал точно, почему — но больше не хотелось, как прежде, сидеть на четвереньках. Он хотел стоять на ногах. Охранники на сторожевых башнях Малого лагеря все еще не появлялись. Контроль на этой стороне никогда не был уж очень строгим: кто едва ходил, сбежать все равно не мог.