Искра жизни
Шрифт:
— Откуда ты его знаешь?
Пятьсот девятый задумался.
— До 1933 года я был редактором газеты. Мы нередко дискутировали. И я часто нападал на его партию. На его партию и на нацистов. Мы были против тех и других.
— А были за что?
— За то, что сейчас звучит довольно возвышенно и смешно. Человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Смешно, правда?
— Нет, — ответил Агасфер и закашлялся. — А что еще?
— Месть, — неожиданно проговорил Мейергоф. — Еще месть! Месть за это вот здесь! Месть за каждого
Все удивленно подняли глаза. У Мейергофа передернулось лицо. Он сжал кулаки и, каждый раз произнося слово «месть», стучал ими по земле.
— Что случилось с тобой? — спросил Зульцбахер.
— Что с вами случилось? — ответил Мейергоф вопросом на вопрос.
— Он с ума сошел, — проговорил Лебенталь. — Он выздоровел и оттого рехнулся. Шесть лет он оставался запуганным парнем, который боялся открыть рот — и вот чудо спасло его от крематорской трубы. И теперь он стал Самсоном Мейергофом.
— А я не желаю мести, — прошептал Розен. — Я хочу только вырваться отсюда.
— Что? По-твоему, все эсэсовцы должны убираться отсюда без сведения с ними счетов?
— Мне все равно! Я хочу только одного — выйти отсюда! — Розен в отчаянии сжал кулаки и прошептал с такой настойчивостью, будто все сейчас зависело от этой фразы. — Я не желаю ничего другого, кроме одного: вырваться отсюда! Вырваться отсюда!
Мейергоф уставился на него.
— Знаешь, кто ты? Ты…
— Успокойся, Мейергоф! — запротестовал Бергер. — Мы не желаем знать, кто мы. Все мы здесь не те, чем мы были и чем мы хотели бы стать. А чем мы в действительности еще являемся, выяснится позже. Ну кто может знать это сейчас? Сейчас мы можем только ждать и надеяться и, пожалуй, молиться.
Он обвязался своей гусаркой и снова лег.
— Месть, — задумчиво произнес Агасфер некоторое время спустя. — Для этого потребовалось бы много мести. Месть вызывает новую месть — и какой от этого толк?
Засветился горизонт.
— Что это было? — спросил Бухер. Раздались едва слышные раскаты грома.
— Это не бомбардировка, — проговорил Зульцбахер. — Опять гроза собирается, но слишком тепло.
— Если пойдет дождь, мы разбудим тех, кто из трудового лагеря, — сказал Лебенталь. — Тогда они смогут строиться здесь снаружи. Они ведь крепче нас. — Он повернулся к Пятьсот девятому. — Твой друг бонза тоже. Снова сверкнула молния.
— Никто из вас тут в лагере не слышал об отправке заключенных? — спросил Зульцбахер.
— Это все слухи. Самые последние: планируется отобрать тысячу.
— О, Боже! — бледное лицо Розена светилось в темноте. — Конечно, заберут нас. Самых слабых, чтобы от нас отделаться.
Он посмотрел на Пятьсот девятого. Все подумали о последнем транспорте, который они видели.
— Это — молва, — сказал Пятьсот девятый. — Сейчас почти каждый день слышишь уйму всяких слухов. Давайте сохранять спокойствие, пока не поступит приказ. Тогда и посмотрим, что смогут сделать для нас Левинский, Вернер и те, кто
Розен содрогнулся.
— Помните, как они тогда вытаскивали тех за ноги из-под кроватей…
Лебенталь презрительно посмотрел на него.
— Ты в своей жизни ничего не видел похлеще этого?
— Да…
— Однажды я оказался на большой скотобойне, — сказал Агасфер. — Ради кошерной пищи. В Чикаго. Иногда животные понимали, что с ними произойдет. Нанюхавшись крови, они неслись, как эти вот тогда. Куда-нибудь. И их тоже вытаскивали за ноги…
— Ты был в Чикаго? — спросил Лебенталь.
— Да…
— В Америке? И вернулся оттуда?
— Это было двадцать пять лет назад.
— Ты вернулся? — Лебенталь уставился на Агасфера. — Неужели такое бывает?
— Я тосковал по дому. В Польше.
— Знаешь что… — Лебенталь осекся. Для него это было уже чересчур.
XX
Погода разгулялась к утру, и наступил серый день, лучи света утопали в молокообразных облаках. Молний больше не было; но откуда-то из-за леса все еще доносились далекие и глухие раскаты грома.
— Странная гроза, — сказал Бухер. — Когда она кончается, обычно видны зарницы и не слышен гром; здесь же все наоборот.
— Может, гроза вернется, — проворчал Розен.
— Почему вдруг она должна вернуться?
— У нас дома грозы иногда по несколько дней ходят между горами.
— Здесь нет котловин. Там только одна линия, и та пролегает не очень высоко.
— У тебя есть другие заботы? — спросил Лебенталь.
— Лео, — спокойно проговорил Бухер. — Лучше подумай о том, как нам раздобыть что-нибудь пожевать. Пусть будет хоть кожа от старого ботинка.
— Еще какие-нибудь поручения? — спросил Лебенталь, оправившись от удивления.
— Нет.
— Прекрасно. Тогда последи за тем, что ты болтаешь! И ищи себе корм сам, молокосос! Неслыханная наглость, вот и все!
Лебенталь попробовал сплюнуть, но во рту пересохло, а вставная челюсть выскочила от напряжения. В последний момент он успел подхватить ее и поставить на место.
— Это все оттого, что ради вас каждый день рискуешь своей шкурой, — проговорил он сердито. — Упреки и приказы! Потом еще явится Карел со своими поручениями.
Подошел Пятьсот девятый.
— Что у вас тут?
— Спроси вот его. — Лебенталь показал на Бухера. — Раздает приказы направо и налево. Я не удивлюсь, если он захочет стать старостой блока.
Пятьсот девятый посмотрел на Бухера. «А он изменился, — подумалось ему. — Хоть и не очень бросилось в глаза, он все же изменился».
— Ну и что тут на самом деле приключилось? — спросил он.
— Абсолютно ничего. Мы просто разговаривали о грозе.
— Что вам далась эта гроза?
— Ничего. Странно только, что все грохочет гром. При этом не видно ни молний, ни облаков. Повис серый туман. Но это ведь не грозовые облака.