Искушение богини
Шрифт:
У Менены вырвалось полузадушенное восклицание, но она тут же развернулась и прикрикнула на него:
– Молчи, предавший доверие бога! Или я сейчас же сорву с тебя знак твоей должности и растопчу его в пыль!
Потом она снова повернулась к Тутмосу и мягко продолжала:
– Только так мы сможем сохранить Египет. Признайся, ты ведь понятия не имеешь ни о жизни двора, ни о том, как диктовать указы, тогда как я окружена верными людьми, всегда готовыми дать мне совет. Разве я не права?
Ошеломленный, Тутмос смотрел в ее нежное, улыбающееся лицо. Он ожидал объявления войны, попытки насилия, вспышки гнева, но оказалось, он плохо знает свою сестру и глубину ее любви к стране.
– Тогда я буду фараоном? – спросил он.
– Конечно, будешь. Ни у кого из нас нет выбора в этом вопросе. Я понимаю, что рано или поздно народ и армия потребовали бы от меня брака с тобой, хочу я того или нет. Я и потом продолжала бы править, но только в роли божественной соправительницы. Так быть посему. Мы вместе пойдем в храм, и я поделюсь с тобой своей кровью, чтобы ты мог возложить двойной венец на свою голову. Но никогда не забывай, Тутмос, что я носила его до тебя!
Это бесполезное и жестокое замечание уязвило его.
– Как тут забудешь! – возразил он с горячностью. – Ты считаешь, что из меня не выйдет хороший фараон, но мой отец был также и твоим отцом, и в наших жилах течет царская кровь. Не забывай об этом и ты!
– Ты никогда не понимал шуток, Тутмос, – сказала она. – Ну что же, ешьте, пейте и отправляйтесь спать. Наутро я разошлю глашатаев, и нас поженят. А ты, – она посмотрела на Менену, – смотри служи ему верно, иначе на этот раз изгнанием не отделаешься, я сама приду посмотреть на твою казнь и буду хлопать в ладоши!
Когда Тутмос и его присные ушли, Хатшепсут оглядела помрачневшую и притихшую компанию.
– Значит, это была только мечта, – сказала она печально. – По-другому и быть не могло. А теперь выпейте со мной, все вы, и еще раз поклянитесь в верности до самой смерти. Вы нужны мне, все, а я нужна вам. Дуваенене!
Главный глашатай поклонился.
– Оповести всех как можно скорее. Начни сейчас же, пока я не изменила решение. Хапусенеб, Сенмут, как мыслите, он не передумает? Не начнет лезть в то, что я уже сделала?
Они окружили ее и выпили, хотя и невесело, и каждый сказал что думал. Когда наконец солнце оторвалось от горизонта, они проводили ее в храм, где вместе совершили утренний ритуал, принося жертвы ей и вместе с ней, царицей Египта.
Глава 14
В день коронации ветер дул из пустыни. Это был не хамсин, и небо оставалось ясным и синим, но он трепал бело-голубые флаги на мачтах, которыми снова украсили городские улицы и дворец, задирал юбки жрецам, простым горожанам, знати и рабам без разбора. Хатшепсут чувствовала, как он бодается, словно нетерпеливый кот, когда ее трон подняли на носилки и косички парика начали хлестать ее по лицу. На этот раз она оделась подчеркнуто просто. На ней была лишь юбка из мягкого белого льна да немного серебра, как подобает царице. Маленькая диадема с коброй красовалась на ее голове, удерживаемая на месте бронзовыми шпильками. Украшение горело на солнце, так как для пестрых балдахинов день был слишком ветреный и они с Тутмосом плыли над головами толпы у всех на виду. Когда процессия выстраивалась за спинами царственной пары, наступила заминка; Хатшепсут спокойно ждала, слушая приветственные крики толпы.
«Я поступаю правильно, справедливо, – думала она. – Он нужен им. С ним они чувствуют себя в безопасности. Я для них велика и прекрасна, но не так велика, как царь, и не так прекрасна, как глава, на которой покоится двойной венец. Надежность – вот чему они так бурно радуются. Так пусть они ее получат. Пусть народ и избранный им царь осчастливят друг друга, в то время как я продолжу путь, предначертанный моим отцом, и опутаю все царство цепью моей власти. Корона мне для этого не нужна, пусть ею забавляется этот никчемный человек! Всю жизнь меня заботили лишь две вещи: народ и власть. И пусть народ я на время потеряла, власть все еще со мной. За золото всех приисков в моих владениях не поменялась бы я сейчас с Тутмосом местами. Ибо что он такое сам по себе? Разве бог зачал его?»
Тутмос взмахнул рукой, и процессия двинулась вперед, порывы ветра разносили звуки труб и барабанов далеко над рекой. Хатшепсут смотрела, как покачивается вверх-вниз лысая голова ее мужа, маленький белый шарик над высокой, богато изукрашенной спинкой трона, на котором в день своей коронации восседала она.
«Как давно это было», – подумала она. На самом деле прошло всего пять лет. Пять! «Сейчас мне двадцать, и за такой короткий срок моя жизнь еще раз переменилась. В этом ли смысл моего смертного существования, о Амон, Отец мой? Останусь ли я в твоих глазах, в глазах всего Египта не более чем своевольной женой слабого, колеблющегося фараона? В гордости возросла я, семя твоих бессмертных и прекрасных чресл; в гордости жила, исполняя волю твою». Вся ее душа бунтовала, крича, что это не конец, что не для того появилась она на свет, чтобы вечно ездить позади своего брата. Вплетенные в ее парик серебряные лепестки, которым ветер подарил подобие жизни, хлестали ее по щекам, а она гнала прочь обиду, грозившую поглотить ее целиком. «Я умею ждать, – думала она, сходя на землю. – Вся моя молодость еще впереди».
Хатшепсут медленно подошла к месту, где стоял Тутмос, придавленный к земле золотым нарядом царя. Она взяла его за руку, как когда-то брал ее за руку отец и, бросив испепеляющий взгляд на Менену в леопардовой шкуре, повернулась к первому пилону; тут же взвыли рога и в руках ее жриц зазвенели систрумы.
Церемония прошла как полагается, и Тутмос II стал также Золотым Гором, повелителем Нехбета и Пер-Уархета, царем, наделенным божественной властью, сыном Амона, эманацией Амона, избранником Амона, возлюбленным Амоном, мстителем Ра, прекрасным в восходах, князем Фиванским, властью, которая повелевает всему быть. Его вместе с божественной супругой унесли обратно во дворец, и всю дорогу вокруг них бесновалась ликующая толпа, в истерическом восторге едва не поглотившая царскую процессию.
На великом пиру знать и подданные царя оказали новому повелителю все полагающиеся их сану знаки почтения, однако молодые люди, которые когда-то сидели на подушках и взирали на Тутмоса I и его дочь снизу вверх, теперь замешались в толпу, окружавшую царственную чету. Сенмут оказался между Сенменом и новоиспеченным фараоном. Тутмос, похоже, не интересовался разговорами. Он неумеренно много ел и пил, поднимая голову лишь для того, чтобы опытным глазом оценить прелести той или иной танцовщицы. При виде его пухлых рук, хватающих еду, и живота, свисающего над украшенным драгоценными камнями поясом, Сенмуту становилось все тоскливее.
Зато Хатшепсут, казалось, веселилась. Она смеялась и болтала со всяким, кто проходил мимо, такая маленькая и изящная по сравнению с расплывшимся царем. И все же Сенмуту показалось, что в ее пронзительном смехе он услышал ноту отчаяния. Он ощутил, что эта беспрестанная болтовня преследует лишь одну цель – забыться.
День перетек в вечер, вечер – в позднюю ночь. Наконец Тутмос осушил последний кубок и встал на ноги, за ним последовали знаменосец и другие чиновники, которым полагалось сопровождать молодоженов в новый дворец Хатшепсут. Царица немедленно умолкла и покорно заняла свое место за спиной у Тутмоса. И только Сенмут заметил, как судорожно вздрогнули ее пальцы, расставаясь с металлом кубка, как напряглись умащенные маслом плечи. Он повернулся и увидел рядом с собой Хапусенеба.