Искушение фараона
Шрифт:
– Нам тоже не нравятся перемены, которые произошли с тобой, отец. О моем благополучии ты уже давно перестал заботиться, поэтому мне, наверное, не следует так удивляться, почему ты и теперь не проявляешь ко мне сочувствия и понимания. Я хочу обручиться с Хармином. Когда ты думаешь переговорить об этом с Сисенетом?
– Теперь не подходящее время для помолвки, – твердо заявил Хаэмуас. – Давай подождем еще неделю, когда закончатся все празднества и я увижу, что Табуба чувствует себя хорошо в новом доме. Я не могу прямо сейчас взвалить на ее плечи еще и эту ношу.
Шеритра поджала губы.
– Конечно, не можешь, – резко бросила она, повернулась и быстро пошла туда, где, укрывшись в тени дома, ее ждал молодой человек. Вместе они направились к южному саду. Их сопровождала целая свита слуг.
«Она просто бросается из одной крайности в другую, – размышлял Хаэмуас, направляясь к дому. – Табуба сумела сотворить с ней истинное чудо, и подтверждением тому – ее безоглядная любовь к Хармину. Шеритра сейчас вся во власти неведомых перемен, грубость и заносчивость – не более чем резкие проявления этой ее новой, еще незнакомой сущности. Я все понимаю, но мне не хватает моей прежней Шеритры».
– Желает ли царевич отдохнуть, прежде чем переодеваться к торжественному обеду? – донесся до него вежливый голос Касы, и Хаэмуас, подавив вздох, направился следом за ним по длинным внутренним переходам в глубь дома.
Сегодня вечером на обед в честь Табубы в дом были приглашены все его родичи. Отец прислал письменные поздравления и извинения, что не может присутствовать лично, также и от Мернептаха пришло поздравление с пожеланиями брату всяческого счастья и благополучия, написанное рукой писца, но составленное с пышной цветистостью, свойственной ему самому. Все прочие члены семьи приняли приглашение; ожидался также кое-кто из мемфисской знати, не говоря уже о бесчисленном множестве музыкантов, танцоров и прочих искусников, призванных услаждать зрение и слух гостей своими талантами. Дом охватило радостное возбуждение. Густой, навязчивый аромат многих тысяч цветов, привезенных в тележках еще с утра, напомнил Хаэмуасу о Табубе – об этой неведомой, таинственной женщине, которая сейчас, обследуя свои новые владения, возможно, тоже думает и мечтает о нем в предвкушении их первой ночи. Предаваться отдыху он в эту минуту просто не в состоянии.
– Нет, Каса, – сказал он, обращаясь к слуге. – Я некоторое время буду у себя в кабинете, мне необходимо кое-что почитать. Когда начнут собираться гости, пошли за мной.
Но и оказавшись в кабинете, этом надежном укрытии, защищенном от внешнего шума закрытыми дверями, глядя, как усердный Птах-Сеанк переписывает какую-то рукопись, в любую минуту готовый исполнить приказание своего господина, Хаэмуас понял, что и здесь ему не будет покоя. Тяжелый аромат цветов преследовал его. Этим запахом был пропитан сам воздух дома, он проникал в одежду, волосы; и внезапно Хаэмуасу вспомнились двое похорон, совершенных совсем недавно. На него навалилась какая-то тяжесть. Он сел за стол, опустил голову на руки и стал ждать.
Давно уже Мемфис не видел столь пышного и роскошного праздника, как в тот вечер. Богато разодетые гости заполнили огромный зал в доме Хаэмуаса, уже не вмещавший всех, и люди выходили в сад, под яркий цвет факелов, освещавших столы, ломившиеся от всевозможных изысканных яств. Звенели лиры, пели арфы, били барабаны, а в пестрой толпе гостей тут и там мелькали обнаженные тела гибких танцовщиц. Чернокожие акробаты из Нубии, красавицы и красавцы со всего Египта услаждали взоры собравшихся. Нубнофрет с особым тщанием подбирала традиционные подарки для каждого – были здесь и малахитовые ожерелья вместо обычных, из раскрашенной глины, и шкатулки ливанского кедра, и веера из крошечных страусовых перьев, зажатых золотой застежкой. Из Дельты доставили вино – кувшины успели покрыться пылью за те десять лет, что они провели на своей соломенной подстилке. А объедков от этого пира прислуге хватит на всю следующую неделю.
Табуба занимала почетное место по правую руку от Хаэмуаса. Ее сиденье было установлено на небольшом возвышении, и она любезно улыбалась каждому, кто подходил, чтобы поздравить ее и выразить свои добрые пожелания. Всего, что необходимо для хорошего праздника, было в избытке, и все же Хаэмуас не мог отделаться от охватившей его меланхолии. Шеритра смеялась, разговаривая с Хармином. Весь вечер они не отходили друг от друга. Гори, сидя рядом с Антефом, отдавал должное превосходным кушаньям. Время от времени его лицо озаряла короткая, бледная, словно зимнее солнце, улыбка, – Хаэмуас не видел его улыбки уже многие недели. Друг о чем-то говорил с Гори, но за шумом всеобщего веселья Хаэмуас не мог разобрать ни слова. Поглощены беседой были и Нубнофрет с Сисенетом, а ему самому надо было лишь слегка, почти незаметным движением повернуть голову, чтобы встретиться взглядом с женщиной, которую он обожал больше всего на свете.
И все же, несмотря на всеобщее веселье, Хаэмуас чувствовал, что его охватило отчаяние. Чего-то здесь не хватает. «Или все дело в том, – печально размышлял он, глядя, как Иб уже в который раз склоняется над его чашей, чтобы наполнить ее вином, вслушиваясь в восторженный рев голосов и изумленные возгласы гостей, раздавшиеся, когда танцовщица-нубийка изогнулась назад так, что ее лицо показалось с другой стороны между коленями, – все дело в том, что я слишком сильно жаждал заполучить эту награду, и теперь, достигнув того, к чему стремился, я чувствую опустошенность».
Его отсутствующий взгляд перехватил Сисенет. Он приветственно поднял руку, и Хаэмуас ответил на этот дружеский жест. Табуба склонилась к его плечу и поднесла к губам Хаэмуаса спелую смокву. А ему казалось, что где-то здесь, в этом праздничном зале, зияет еще один широко и жадно раскрытый невидимый рот, дышащий отчаянием и разрушением, и сам он, Хаэмуас, не в силах избежать этого смрадного дыхания.
Прошло много времени, но гости по-прежнему шумели за столом, неуверенным шагом бродили по огромному дому, гуляли в саду; измученные усталостью музыканты из последних сил сжимали в руках инструменты. Хаэмуас и Табуба тихо вышли из-за стола, покинули зал и, нетвердо ступая по колючей летней траве, направились туда, где, погруженный в тишину, маячил в темноте домик наложниц. Он стоял совершенно пустой – все женщины были на праздничном пиру, и один лишь стражник ворот видел, как они входили в дом. Он почтительно и торжественно приветствовал их у входа и провел новобрачных в покои Табубы.
Потом, плотно закрыв двери, Хаэмуас зажег ночник. Он протянул руки к своей столь долгожданной награде. Они уже множество раз были близки, и все же эта женщина по-прежнему оставалась для Хаэмуаса загадкой. Он жаждал обладания ею с тем же безумным неистовством, что она зажгла в его душе многие месяцы назад. И теперь Хаэмуас стал свыкаться с мыслью, что само любовное действо не способно утолить его желание, оно лишь с новой силой разжигает страсть. Словно мотылек, обреченный сгореть в пламени свечи, Хаэмуас вновь и вновь возвращался к источнику собственной сладкой муки. Этой ночью все повторилось, и Хаэмуаса не покидала уже знакомая печаль, охватившая его еще в пиршественном зале, вечно сопровождавшая его глубокая задумчивость, что не давала ему покоя и во время жадных объятий, и потом, когда он наконец провалился в тяжелый сон.
Наступил месяц пахон, а с ним пришла и невыносимая жара, безжалостная, нескончаемая череда иссушающих знойных дней и душных ночей, когда все женщины в доме Хаэмуаса вытаскивали свои постели на плоские крыши, стараясь в черные ночные часы хотя бы там найти облегчение от жара и духоты. На крышах они спали, играли или просто болтали о том о сем. В полях наливался урожай, и Хаэмуас с тревогой ожидал первых известий о том, каков уровень воды в Ниле. К концу месяца вода должна начать подниматься, но к тому времени урожай будет уже в безопасности, и разлив реки не сможет причинить вреда колосьям. Тогда наступит пора обмолачивать и веять зерно, топтать виноград. Си-Монту сообщал, что на виноградниках фараона ожидается в этом году небывалый урожай. И от своего управляющего Хаэмуас получал восторженные сообщения, полные подробных описаний того, сколь плодоносны его угодья. А в доме царило недоброе, чреватое грозой затишье.