Искусственный голос
Шрифт:
На трапе Леонид приостановился, разглядывая залитое солнцем поле. Издали ему уже приветственно махали. Громов легко сбежал вниз, а из группы ожидающих навстречу вырвалась Надежда. Их окружили и обоих вместе затискали в объятиях.
— Слыхали, читали, — гудел над ухом Петрожицкий. — Не посрамил Россиюшку.
— Рад за тебя. Завидую, но рад, — пробиваясь к Громову, растроганно повторял Теплов.
Леонид молча улыбался, думая о том, какие они все близкие люди и как он соскучился по ним. Теперь-то, слава богу, перестанет, наконец, мучить искусственность
— Ну, а что нового в театре? — спросил наконец и он сам, когда их уютный служебный микроавтобус катил уже по центральным московским улицам.
— Ой, ты и не поверишь! — оживился Теплов. — Тавьянский написал оперу! И знаешь, какую? «Туманность Андромеды»! Да, да, на сюжет Ивана Ефремова. Ее уже приняли к постановке, но пока не репетировали. Старик и слышать не хочет, чтобы Мвена Маса пел кто-нибудь, кроме тебя.
— Тавьянский и Ефремов? Вот уж действительно фантастика! Представить не могу. Да и не писал же он сам никогда музыки. Хороша хоть опера?
— Я смотрел клавир, но, честно скажу, ничего не понял.
— Отстали мы, братцы, — густо изрек Петрожицкий. — Живем музыкой девятнадцатого века.
— Не терплю модернизма, — поморщился Теплов. — Все время кажется, что это машина сочиняет. И вместо нот — перфоленты. А как с модернизмом в Париже?
— Плохо, — ответил Громов. — Просто деваться от него некуда. Так по уши в модернизме и ходишь.
— Хм, — не понял Теплов. — Ладно, потом поподробней расскажешь.
Автобус остановился у служебного входа в театр.
— Зайдем? — предложил Петрожицкий. — Поди, соскучился?
— Дай сперва очухаться с дороги. Вечером приеду.
— Ну, как знаешь. А нам на репетицию. До встречи. Ты, Надюша, тоже приходи.
Салон машины опустел, и она тронулась дальше. Громов подвинулся ближе и обнял жену.
— Тосковала?
Надя ткнулась ему в плечо. Леонид наклонился, чтобы, как прежде, окунуть лицо в ее волосы, и вдруг отстранил от себя.
— Что это? — спросил он, глядя на Надину голову.
Надежда смущенно вспыхнула и поправила седой парик.
— Нравится?
Громов медленно протянул руку, осторожно погладил неживые жесткие завитки. Потом, сам того не ожидая, резко сдернул парик. Первое мгновение жена растерянно смотрела на него, растрепанная, смешная, затем отвернулась к окну и молча заплакала.
Леонид нервно мял седой комок и тоскливо думал: «Неужели повторяется то же, что и там? Господи, как все скверно!»
Робко притронулся к вздрагивающей Надиной спине.
— Прости! Сам не знаю, как вышло.
— Псих! — проговорила она сквозь слезы. — Псих! Сумасшедший!
Он разгладил парик и неумело натянул ей на голову. Надя, все еще всхлипывая, стала приводить себя в порядок. Промокнула глаза, аккуратно заправила выбившиеся из-под парика
Дома все было по-старому. Вещи лежали в том же порядке, привычные и настоящие. Громов со вкусом трогал их, пока не наткнулся на искусно имитированные оленьи рога, которые сам купил, когда въезжали в эту квартиру. Коснувшись их, он передернулся и едва сдержался, чтобы не сорвать их со стены. «А я ведь и вправду того, — подумал Леонид. — Мне лечиться надо. И немедленно».
Мысль о собственной психической ненормальности не встревожила его. Скорей, понравилась. По крайней мере, она вносила определенность. «Завтра же пойду к врачу», — твердо решил Леонид.
— Надь! — крикнул он. — Мне пойдет смирительная рубашка?
Из другой комнаты послышался смех.
— Лён, тебе все пойдет. Только распакуй чемоданы.
— Да, ведь я тебе кое-что привез.
Леонид присел на корточки и принялся вытаскивать коробочки с парфюмерией, прозрачные пакеты с бельем. Понюхал какой-то флакон с духами и вдруг вспомнил Мадлен.
5
Известный психиатр профессор Красин внешне напоминал комментатора-международника, часто выступающего по телевидению. Такая же аккуратная мелкая кучерявость черных жестких волос, такие же крупные прямоугольные очки, придающие лицу особо современную интеллигентность. Из-под глянцевито-отглаженного белоснежного халата виднелась в меру пестрая рубашка с элегантно повязанным галстуком. В тон хозяину обставлен кабинет: на строгой темной полировке столов ничего лишнего, и каждая вещь словно выверена сдержанным дизайнерским вкусом. Не вписывались лишь большие фотопортреты на стенах, — с них смотрели обыкновенные смеющиеся или задумавшиеся дети.
Разговор получился совсем непохожим на обычное общение врача с пациентом. Не было привычного «что вас беспокоит», после которого легко разразиться потоком жалоб. Красин просто сидел и ждал, разглядывая Громова. Не изучающе, не с каким-то профессиональным интересом, — в его взгляде ощущалась только терпеливая вежливость. Начать пришлось самому.
— Я, собственно, не знаю, серьезно это или не серьезно, но с некоторых пор меня раздражают искусственные вещи. Вернее, не раздражают, а бесят. Даже не бесят, — хуже. Как бы вам это точнее сказать? Пугают, что ли. Нет…
Громов запутался и, словно ища поддержки, оглянулся на один из детских портретов. На нем ясноглазый двухлетний малыш, нахмурившись от серьезности, пристально изучал большого рогатого жука. На лице ребенка заметно проступали два разных ощущения: страх перед непонятным живым существом и непреодолимое любопытство. Жук был головастым, с сильными челюстями, черный, блестящий, будто закованный в железный панцирь. Он стоял, растопырив мохнатые цепкие ноги, уверенный в своей тевтонской неуязвимости. Малышу жук не казался уродливым — просто он видел его в первый раз.