Исландская карта. Русский аркан
Шрифт:
А что она может? Не в долговременной перспективе, а прямо сейчас?
Обидно признаться – по большому счету ничего.
Ну а если «исландскую карту» разыграет не великая страна, а всего-навсего статский советник Лопухин со товарищи? Как вам это понравится, джентльмены?
Да, господа, граф Лопухин готов стать таким же подлецом, как вы сами. И станет. Вы, господа, обеспокоенные успехами России, желали втравить ее в войну с пиратской республикой? Один раз сорвалось, но найдется и другой повод, так вас надо понимать?
Сами повоевать не желаете ли?
А Россия останется в стороне. После того, как граф Лопухин сыграет с Англией шутку в английском же духе!
Встал, затянулся премерзким зельем, запил дым остывшим чаем, зашагал по каюте. Нил глядел на барина с испугом и любопытством. Малец, а понимает: что-то происходит. Неладное что-то. Успокойся, юнга: губит граф душу и честь свою, но тебя-то это никак не касается. Ты чист. За скраденный калач и тому подобное уже заплатил стократ.
– Барин… – несмело позвал Нил, как будто догадавшийся, куда свернули мысли графа.
– Какой я тебе барин, – беззлобно усмехнулся Лопухин. – Ты ведь официально у меня не на службе.
Нил подумал.
– Ваше сиятельство…
– Еще того хуже. Наши матросы не любят «сиятельств». Уж лучше зови меня по имени-отчеству – Николаем Николаевичем.
– Николай Николаевич… – робко вымолвил Нил и даже голову склонил набок, прислушиваясь к невозможному – ну невозможному же! – обращению к столь важной персоне. – Благодарствуйте за все… Это… Вот…
– Не понял. За что?
– А за то, что нашли меня под землей и наверх вытащили. Не бросили помирать.
– Пустое. Была возможность, вот и вытащил. Не бери в голову, ты мне ничем не обязан.
– Но как же… – Нил широко раскрыл глаза.
– А вот так. Запомни: если видишь, что можешь сделать доброе дело, – делай. Вот и вся философия, проще простого. И довольно об этом.
– А философия – это что?
Лопухин вздохнул.
– Учиться тебе надо, вот что. Много учиться.
– Я выучусь, – пообещал Нил.
– Надеюсь. Но на всякий случай запомни: легче тебе от этого не станет. «Кто умножает познание, умножает скорбь» – слыхал?
– Значит, надо учиться, чтобы страдать?
– Чтобы быть несчастным – и счастливым. Чтобы жить полной жизнью. Этому учатся всю жизнь. И то счастье тому, кому жизни на это хватает…
Задышала машина, завибрировал пол каюты. Кривцов, видимо, удовлетворенный результатами стрельбы из стоячего положения, перешел к тренировкам в стрельбе на ходу.
Преогромная подзорная труба, сохранившаяся, наверное, с тех времен, когда исландцы только-только начали вдругорядь осваивать азы морского разбоя, служила теперь Лопухину. Кривцов пользовался длинным биноклем – более удобным, но с меньшим увеличением.
– Рыбацкая деревня, – констатировал граф. – Опять чепуха, хижины да баркасы.
– Но сюда могут заходить и пираты, – подал голос Кривцов.
– И наверняка заходят, ну так что ж с того? Сейчас их нет, и для нас это не цель. Идем дальше.
Баркентина шла Датским проливом, прижимаясь к гренландскому берегу. Шли ходко – свежий ветер с ледяного купола одинаково дул днем и ночью. Машину не запускали уже несколько дней – берегли уголь. Но все было готово к тому, чтобы развести пары в самый короткий срок. Кривцов успел натренировать и кочегаров.
На грот-мачте трещал и хлопал Юнион Джек.
Трижды видели одиночные – вероятно, китобойные – суда и меняли курс, стремясь разойтись с ними на возможно более далеком расстоянии. Так же поступили, заметив флотилию из трех некрупных кораблей – наверняка исландских. Нужен не бой с сомнительным исходом, а удар, разор и отскок. И чтобы обязательно остались живые свидетели. На берегу. Или вблизи берега, чтобы могли доплыть.
Берег удивлял. С одной стороны, он ничем особенным не отличался от любого северного берега. Все те же сумрачные гранитные скалы, иногда серые, иногда аспидно-черные, лабиринт шхер, языки ледников, спускающиеся в долины, вечнохолодный ветер с берега… И вдруг открывался поросший травой бережок, радующий глаз акварельным цветом свежей зелени, и самый грубый матрос умилялся:
– Едрена-Матрена, и тут жизнь! Ну прямо как у нас на Вологодчине!
– Эва, сравнил! У нас в России зелень, так уж зелень. А тут одно недоразумение.
Но скептик и сам смотрел на «недоразумение» во все глаза, мечтательно улыбаясь.
Нил, уже вернувшийся к обязанностям юнги, дивился всему: и грозно-мрачной природе Севера, не лишенной, однако, непонятной привлекательности, и отсутствию ночной темноты, и чудесам мироздания вообще. Вода вокруг судна могла неожиданно вскипеть и заискриться на солнце – это шел густой косяк сельди. И вдруг прямо посреди рыбьей сутолоки море вспучивалось горбом, из глубины поднималась кошмарных размеров пасть, высовывалась на воздух, величаво схлопываясь, и разом поглощала тысячи рыб. «Шельдяной кит, – снисходительно объяснял юнге старый матрос с выбитыми на пиратской каторге зубами. – Шеледкой питаетша. По-аглишки – финвал». Нил невольно ежился. В этакую пасть могла бы въехать карета, запряженная четверкой, и еще бы место осталось. Потом чудовище выныривало уже поодаль, показывая глянцевую спину, и пускало высокий фонтан, совсем как «Самсон» в Петергофе, только не водяной, а из пара и мелких брызг, и в довершение всего над волнами вздымалась, страша и восхищая, невероятно огромная лопасть хвоста и с величавой плавностью уходила под воду. Не раз вдали проплывали целые стада китов, но фонтаны у них были иные – пониже и пошире. «Кашалоты, – объяснял матрос. – Жлые жубаштые твари, жато кашалотовый вошк дают». И Нил долго расспрашивал про кашалотов, про охоту на них и про кашалотовый воск.
Диво дивное! Вернешься домой – будет о чем рассказать односельчанам, да ведь брехуном назовут! Один Петька, может, поверит, да и тот из зависти не подаст виду.
Вот еще что удивительно: вроде ведь не так уж давно по календарю все это было – родное село Горелово, Москва, Питер, – а как будто тысяча лет прошла. Как так? Да и служба на канонерке, бой, страх, адский грохот орудий – все это тоже как будто случилось давным-давно. Жалко было людей с «Чухонца», особенно справедливого унтер-офицера дядю Сидора, а еще пса Шкертика, но жалко уже не до слез. Почему так? Из-за того, что сам настрадался вдоволь?