Испанка
Шрифт:
На другой день, в десять часов вечера, дон Хозе, одетый, как и прежде, мастеровым с длинной бородой, отправился, по обыкновению, в улицу Роше, в дом № 7, где, открыв своим ключом дверь темного коридора, поднялся по грязной лестнице в четвертый этаж.
Здесь он вошел в низенькую дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: Г-жа Корили, полировщица.
Госпожа Корали, женщина лет сорока пяти, когда-то усердная посетительница всех парижских танцклассов и сделавшаяся теперь полировщицей, жила в крошечной комнатке с весьма скудной обстановкой.
— Приходил кто-нибудь? — грубо спросил дон Хозе.
— Никто, — отвечала почтительно полировщица.
— Хорошо. Заприте дверь на задвижку.
Дон Хозе подошел к углу комнаты и отдернул ситцевую занавеску, за которою скрывалась потайная дверь.
Он отворил ее и, пройдя длинный коридор, вошел в прекрасную большую комнату: отсюда прошел в дверь направо и, отворив ее, очутился в великолепной гостиной стиля Людовика XV.
На пороге соседней комнаты показалась женщина, которая, протянув дону Хозе руку, увлекла его за собой в роскошный, в полном смысле этого слова, будуар.
Женщина эта была цыганка двадцати трех лет; она была одета в черное бархатное платье с красными отворотами, убранными золотыми блестками; из-под платья виднелась чудная ножка, обутая в мавританские сандалии. На ее роскошных черных волосах покоилась красная камелия, а в ушах сверкали бриллиантовые серьги, не столь блестящие, как ее большие черные , глаза, не столь ослепительные, как белизна ее маленьких зубов, проглядывавших во время улыбки из-за розовых губок.
— Наконец-то ты пришел, мое солнышко, — проговорила она, — я уже думала, что ты не придешь сегодня, и меня, более чем когда-либо, мучило чувство ревности.
— Безумная, — сказал дон Хозе с упреком.
— Быть может, что я и безумная. Но согласись, если б тебя держали круглый год в позолоченной темнице, запрещая выходить на улицу и даже подходить к окну…
— Фатима, — перебил ее дон Хозе, — неужели ты сомневаешься, что кроме тебя я не люблю никого на свете?
— Даже и твою невесту? — спросила она, улыбнувшись.
— Разве ты не знаешь, что она ненавидит и презирает меня? О, будь покойна, Фатима, лишь только я сделаюсь мужем Концепчьоны и получу от ее отца его титулы и грандство, я буду для нее холоден как лед, потому что я люблю только одну женщину на свете — тебя, моя неоцененная.
— О, я верю тебе, когда слышу эти слова из твоих уст, но, когда тебя нет со мной, мне лезут в голову страшные мысли, и тогда я невольно начинаю вспоминать о своей прежней жизни, о моих триумфах как танцовщицы, о громких аплодисментах… и мечтаю снова увидеть синее небо моей дорогой Гренады…
— Утешься, друг мой, мы скоро уедем в Кадис: дон Педро уже умирает.
Цыганка поникла головой.
— О! — сказала она. — Надо было страстно любить тебя, чтобы совершить такое преступление.
Вдруг она порывисто вскочила и выхватила у него из рук носовой платок.
— А, изменник! — вскричала она и схватила кинжал. — Говори, откуда ты взял этот женский платок!
— Это мой, — отвечал дон Хозе, побледнев.
— Лжешь, здесь буквы К. и С. Говори, или я убью тебя!
— Ну, ну, успокойся, мой тигренок: К. и С. — это вензель моей кузины Концепчьоны де Салландрера; я забыл дома носовой платок, и она дала мне свой.
Цыганка выронила из рук кинжал, но на лице ее все-таки выражалось недоверие.
— Веруешь ты в Бога? — спросила она после короткого молчания.
— Верую.
— Ну, так поклянись твоим Богом, что ты не изменял мне.
— Клянусь.
Лицо ревнивой цыганки прояснилось.
— Слушай, — сказала она, — до тех пор, пока я не сделалась преступницей ради любви к тебе, ты мог меня бросить во всякое время, но с того дня, как я омочила свои руки в крови твоего брата, ты на всю жизнь принадлежишь мне. Преступление служит нам неразрывной цепью.
— Но ведь преступление совершила не ты, а твои братья, которым я обещал сто тысяч дукатов из приданого моей будущей жены.
— Да, но если я укажу им на тебя, то с меня они ничего не возьмут!
— Фатима, ты оскорбляешь меня, сомневаясь в моей клятве.
— О, прости меня, это взрыв ревности.
Дон Хозе поцеловал ее в лоб, затем встал, закутался в плащ и прицепил бороду.
— Прощай! — сказал он. — Мне нужно быть дома, потому что у герцога де Салландрера является иногда фантазия заехать ко мне после клуба.
— Прощай, до завтра. Помни о том, что мы навеки принадлежим друг другу и что ты умрешь, если изменишь мне.
Дон Хозе вышел из улицы Роше, обезумев от ярости цыганки.
Он солгал, что платок принадлежит Концепчьоне. Фатима проводила дона Хозе до дверей коридора, где стояла до тех пор, пока не затих стук шагов.
Войдя в будуар, она вдруг вскрикнула. Перед ней стоял мужчина с кинжалом в руке, тем самым, который она выронила.
Незнакомец был среднего роста, бледный, с длинной, густой бородой. Одет он был в узкие панталоны, изношенный коричневый плащ и грязные сапоги с отворотами.
— Кто вы? — в страхе спросила молодая цыганка.
— Доброжелатель.
— Что вам угодно?
— Поговорить с вами о доне Хозе.
— Говорите, я вас слушаю.
— Имя ваше Фатима?
— Да.
— Я хочу сообщить вам кое-что о женщине, которую любит дон Хозе.
— Вы лжете! — вскричала она, и глаза ее засверкали, как у разъяренной львицы.
— Выслушайте меня! — сказал незнакомец гордо.
— Говорите.
— У дона Хозе есть брат, которого зовут дон Педро. Гитана вздрогнула.
— Он умирает, — продолжал незнакомец, — от страшной болезни, которую ему насильственным образом привили. Вы и дон Хозе совершили над ним это гнусное преступление.