Испанская ярость
Шрифт:
Я смотрел ему вслед, раздумывая над тем, скольких женщин надо узнать, сколько дорог пройти, сколько ударов шпагой получить и отразить, сколько раз видеть чужую смерть и заглядывать в глаза своей собственной, – чтобы повернулся язык выговорить такие слова.
Была середина мая, когда Генрих Нассау, преемник почившего Морица, решил в последний раз попытать счастья и прорваться к Бреде. И вот ведь какое случилось невезение: накануне выступления голландцев наш полковой командир дон Педро де ла Амба с несколькими штабными офицерами отправился с инспекцией на северо-восток, а взвод капитана Алатристе назначили сопровождать начальство. Ну, Петлеплёт тронулся в путь, как положено, верхом, под знаменем, с полдесятком штабных и с шестью немцами-алебардщиками личной охраны, а человек двенадцать пехоты, среди коих был мой хозяин, Копонс и все прочие с аркебузами и мушкетами, кортеж этот открывали и замыкали. Я шел в хвосте, таща свою суму, набитую кое-какими припасами, порохом и пулями, и глядел, как отражается вереница людей и лошадей в тихой воде, розовой от склонявшегося
Замечено было, что голландцы зашевелились, и наш генерал дон Амбросьо де Спинола поручил дону Педро лично осмотреть позиции, которые итальянцы занимали у реки Мерк, на узкой дороге, ведущей к Севенбергу и Струденбергу – осмотреть на предмет того, не надо ли перебросить к ним для усиления роту испанцев. Петлеплёт решил переночевать в Терхейдене, где стоял гарнизоном Латарский полк, а наутро вместе с начальником его штаба доном Карлосом Ромой выехать на место и во всем разобраться.
До Терхейдена добрались мы засветло; полковник со своей свитой разместился в приготовленных для них палатках, мы же расположились на небольшом редуте – частокол да корзины с землей – поужинали чем бог послал, а вернее – чем по-братски поделились с нами веселые итальянцы. Капитан Алатристе отправился к палатке справиться, не будет ли каких распоряжений, на что дон Педро в обычной своей грубой и пренебрежительной манере ответил, что он, мол, ни для чего ему не нужен и может быть свободен. Вернувшись к остальным, Алатристе рассудил, что местность незнакомая, а итальянцы – люди, может, и хорошие – да ненадежные, так что выставить надо собственные караулы. Мендьета пошел в первую смену, старший Оливарес – во вторую, а для себя капитан приберег третью. И, стало быть, Мендьета с заряженной аркебузой и тлеющим фитилем остался у костра, а мы все устроились на ночлег кто как мог.
Занималась заря, когда меня разбудили странный шум и крики «В ружье!». В грязно-сером рассветном сумраке увидел я Алатристе и прочих: они поджигали фитили аркебуз, щелкали кремневыми замками пистолетов, загоняли пули в стволы мушкетов, и все это – очень торопливо. Совсем неподалеку оглушительно гремела пальба, звучали разноязычные крики. Выяснилось вскорости, что Генрих Нассау выслал к дамбе отряд отборных английских стрелков и еще человек двести латников, вверив команду над ними британскому же полковнику Веру, а следом двигались французы с немцами общим числом тысяч до шести, в арьергарде же шла тяжелая артиллерия, обоз и конница. Чуть рассвело, как англичане с большим жаром атаковали первое итальянское укрепление, защищаемое прапорщиком с горсткой солдат, закидали их ручными бомбами, а уцелевших зарубили. После этого с той же отвагой и столь же удачно заняли люнет, прикрывавший ворота форта, и стали карабкаться на его стены. Тут итальянцы в траншеях, увидев, что неприятель сумел прорваться так далеко, а они остались без прикрытия, пришли в замешательство и траншеи свои оставили. Англичане бились рьяно и доблестно, ничего не скажешь, чести своей не уронили и сильно потеснили роту итальянцев под командой Камило Фениче, оборонявшую форт, так что те самым позорным образом обратили к неприятелю спину, дабы подтвердить, быть может, мнение Тирсо де Молины о некоторых солдатах:
Колоду карт засаленных тасуя,Святых тревожат жуткою божбой,Они и Божью Мать помянут всуе,Как девки их поманят за собой.– А бой случится – мы костьми не ляжем,Не станем насмерть. Ну какой в том прок?Ужо мы неприятелю покажем…Подошвы наших доблестных сапог.Но, переходя от стихов к самой что ни на есть грубой прозе, скажу, что англичане прорвались к палаткам, где ночевал дон Педро со своей свитой, и те, выскочив наружу кто в чем был и вооруженные чем попало, стреляя наугад и тыча клинками куда придется, оказались меж бегущих в беспорядке итальянцев и наступающих англичан. Мы же, находясь от палаток шагах примерно в ста, увидели и бегство это, и наступление, и вспышки выстрелов, озарявшие сероватый предутренний сумрак. Первым побуждением Алатристе было устремиться к палаткам, но, уже занеся ногу над бруствером, сообразил он, что это ничего не даст: остановить бегущих не удастся, потому что оттуда, где расположился его взвод, отступать некуда: пригорок, а за ним – болото. Итальянцы избрали для ретирады иной путь.
Только дон Педро со свитой и алебардщиками медленно пятился к редуту, отчаянно отбиваясь от наседавших британцев, которые отрезали ему путь к отступлению, прапорщик же Мигель Чакон спасал знамя. Смекнув, что эта кучка людей ищет спасения на нашем редуте, Алатристе расставил своих людей за корзинами с землей и велел прикрывать полковника беглым огнем, причем и сам посылал в противника пулю за пулей. Я же сидел на корточках за бруствером, подавая стрелкам заряды и порох. Чакон только начал подниматься по откосу, как аркебузный выстрел в спину сшиб его наземь. Мы видели его искаженное от боли лицо, обрамленное густыми солдатскими бакенбардами – прапорщик силился приподняться и уже немеющими пальцами подхватить выпавшее из рук древко. Ему это удалось, он встал было, но в этот миг прилетела новая пуля, и Чакон повалился ничком. Под пологим склоном рядом с трупом знаменосца, так доблестно исполнявшего свой долг, валялось знамя, и Ривас спрыгнул вниз, чтобы подобрать его. Я, помнится,
– No quarter! No quarter! [ 27 ] – горланили эти мерзавцы.
Наши выстрелы уложили нескольких англичан, однако теперь это было слабым утешением для дона Педро и его людей. Помочь им мы уже не могли ничем. Кто-то из них – а кто именно, сказать затрудняюсь: рассеченное ударом шпаги лицо было залито кровью – взял за локоть и попытался вывести полковника из боя. Но Петлеплёт, отдадим ему должное, остался верен себе до конца: отстранил офицера, подтолкнул его вверх по склону, пронзил шпагой одного англичанина, завязив клинок глубоко в его теле, обжег другого выстрелом в упор – и, непреклонный, несгибаемый, ни на йоту не утратив в смертный час надменности, столь свойственной ему в жизни, пал под ударами англичан, которые, распознав его чин, разразились ликующими криками.
27
Не давай пощады! (англ.)
– No quarter! No quarter!
Воспользовавшись этим радостным замешательством, двое уцелевших бросились вверх, но одного через несколько шагов догнала, пробив насквозь, пика. Другой – тот самый, что пытался спасти дона Педро, – подскочил к знамени, наклонился, подобрал, выпрямился, сделал еще три-четыре шага и рухнул, изрешеченный пулями. Знамя снова оказалось на земле, но наши были слишком заняты стрельбой по англичанам, которые упрямо лезли вверх по откосу и твердо намеревались прибавить к трупу полковника еще один – и какой! – трофей. Я и сам, не переставая отмерять заряды пороха и отсчитывать пули, запас коих опасно скудел прямо на глазах, в промежутках прикладывался и стрелял, просовывая меж турами ствол оставленной Ривасом аркебузы. Заряжать мне ее было несподручно – мал еще был ростом – а зверская отдача – ну как будто мул копытом саданул – чуть не выбивала мне плечо из сустава. Тем не менее раз пять или шесть я все же выстрелил: сплевывал свинцовый шарик пули в дуло, осторожно насыпал порох на полку, взводил курок, раздувал фитиль – недаром же я столько раз видел, как делали это капитан Алатристе и прочие.
Обо всем позабыл в горячке боя и грохоте пальбы, и от черного едкого пороха щипало мне глаза, ноздри и рот. Письмо Анхелики де Алькесар лежало у меня на груди, под колетом.
– Если выберусь живым, – бормотал рядом со мной Гарроте, торопливо заряжая аркебузу, – во Фландрию больше не вернусь, хоть озолотите…
Меж тем схватка у ворот форта и на дамбе закипела с новой силой. Увидав, что люди капитана Фениче, павшего в воротах, как пристало воину, бегут, дон Карлос Рома, который был мужчиной не потому, что штаны носил, сам схватил круглый щит и шпагу, остановил отступающих и дал отпор англичанам, благо проход был узкий и разом прорваться через него можно было лишь поодиночке. Так, мало-помалу восстановилось равновесие, итальянцы же, перестроившись и придя в чувство, сплотились вокруг своего полковника и держались стойко: надо сказать, что эта нация дерется не хуже прочих, если есть за что и если ее раззадорить, – а потом начали сбрасывать англичан со стен, отбив, стало быть, их приступ.
Но нам от этого было не легче: не менее сотни англичан упрямо перли по склону, знамя упало, туры от непрестанной пальбы меньше чем с двадцати шагов стали уже не защитой, а помехой.
– Порох кончается! – крикнул я.
И, видит бог, не соврал. Оставалось по два-три заряда на ружье. Курро Гарроте, матерясь, как последний галерник, скорчился за бруствером, прижимая к груди руку, раздробленную мушкетной пулей. Пабло Оливарес взял у него пули и стрелял, пока не вышли и они, и его собственные. Что касается остальных, то Хуан Куэста давно уже валялся мертвым, а теперь к нему присоединился и Антонио Санчес, старый солдат родом из Тордесильяса. Мурсиец Фульхенсио Пуче вскинул руки к лицу, и между пальцами у него хлынула кровь так обильно, словно кабанчика прикололи. Остальные достреливали последние свои заряды.
– Крышка, однако, – заметил Пабло Оливарес.
Мы в нерешительности переглянулись, а крики англичан приближались с каждой минутой и звучали теперь совсем рядом, на склоне. Меня лично повергли они в сильный страх и глубокое уныние.
Времени не оставалось не то что на раздумье, а и на то, чтоб «Верую» прочесть: либо в рукопашную идти, либо тонуть в болоте. Кое-кто потянул из ножен шпаги.
– Знамя, – сказал Алатристе.
Одни взглянули на капитана с недоумением.
Другие – и первым оказался Копонс – поднялись и сгрудились вокруг него.