Испанский триумф
Шрифт:
— Предложить нам такое… — сказал он с солдатской прямотой. — Подумать только. Да за это кастрировать мало. И нечего ухмыляться уважаемому Гнею. Ему-то, может, вся эта писанина и по душе — еще бы, как с неба сто пятьдесят миллионов и адмиральский плащ! А что прикажете делать Аттию Вару и другим, кто, подобно ему, не жалел жизни, сражаясь против мошенника Цезаря? Что же, начинать все сначала?
— Цезарь гарантирует всем восстановление в прежних правах, — заметил Гней, — а Цезарь не из тех, кто нарушает… — И тут он запнулся. Восстановление в правах… Да ведь для Аттия Вара и ему подобных это пустой звук, ибо никаких прав, которые он мог бы восстановить, у них и не было. Ни прав, ни тем более денег. — А что касается вознаграждения, поскольку похоже, что для уважаемого Вара деньги являются…
— Плевать на деньги, — рявкнул Аттий Вар. Пока он еще в состоянии
Тут разом заговорили и все остальные — и Секст, глубоко уязвленный тем, что о его правах даже не упомянули, и Скапул, приведший сюда, в Испанию, два легиона африканских ветеранов. Но громче всех кричал и возмущался все же Аттий Вар, полагавший, что Цезарь вполне мог бы предложить ему должность командующего конницей, и насмерть оскорбленный тем, что Цезарь этого не сделал. Каждый из них в принципе не возражал против сделки с Цезарем, тем более, если можно было при этом урвать хороший куш. Но каждому было обидно домогаться этих привилегий там, где Гнею они валились прямо в руки. Кроме того, цифра, названная Варом, — полтора миллиарда сестерциев — повисла в воздухе. Каждый понимал: улыбнись им фортуна, и ворота казначейства не долго оставались бы закрытыми для победителей Цезаря. И тогда каждый, а не только Гней Помпей, мог рассчитывать, что благодарное отечество с лихвой оплатит все их издержки и затраты. Эта мысль, похоже, приходила в голову то одному, то другому, пока не пришла в голову всем одновременно. И тогда, посмотрев друг на друга, они примолкли в смущении. Пришли в себя, снова стали государственными мужами, политиками. Может быть, действительно, это послание надо рассматривать с другой стороны. Скапулу, например, было это ясно с самого начала.
— Непобедимый Цезарь на этот раз просто трусит, — убежденно сказал он. — Будь это не так, зачем ему нужно было бы писать нам? Что-то не помню, чтобы Цезарь кому-либо писал такие письма.
— Это точно, — подтвердил Аттий Вар. — Он там, в Риме, небось обмочился со страха, ваш хваленый полководец. И понятно, ведь у него сейчас за душой только и есть что мешки с золотом. Но против хорошего меча это ему не поможет, разве что он спрячется под подолом Клеопатры.
Только здесь Гней, а за ним и все остальные заметили, что Лабиен до сих пор не произнес ни слова. Он, некогда лучший друг Цезаря, молча стоял, прислонившись к столбу. На вопрос о причине этого молчания он ответил, что. в течение вот уже двух часов, находясь здесь, среди высокоуважаемых полководцев, он сто одиннадцать раз услышал слова «миллион сестерциев» и ни одного раза слова «республика». Ему, Лабиену, кажется, что, при столь ярко выраженном пристрастии уважаемых господ к торговому делу, было бы непростительной невежливостью с его стороны любое вмешательство. Поэтому свое присутствие здесь он считает просто бессмысленным.
И он вышел. Аттий Вар шагнул следом и уже положил было руку на меч, затем передумал, плюнул, вернулся. «Паршивый аристократ», — чуть было не вырвалось у него. Однако он вовремя спохватился: все, здесь присутствующие, кроме него самого, были точно такими же паршивыми аристократами.
— Едва удержался, чтоб не пробить ему башку, — сказал он.
— Надо полагать, наш Лабиен до сих пор не может забыть своего дружка, — желчно добавил Скапул. — Только он, пожалуй, поздно спохватился, вам не кажется?
Гней Помпей промолчал. Он глубоко уважал Лабиена, не побоявшегося порвать многолетнюю дружбу с Цезарем, как только ему стало ясно, что для того слово «республика» пустой звук. Гней знал, что в борьбе за республику Лабиен поставил на карту все: и свое имя, и состояние. Слова Лабиена его смутили. Первое время он был задумчив. Под пологом палатки снова зазвучали голоса. Постепенно лица у всех раскраснелись, голоса охрипли. Незримое присутствие полутора миллиардов сестерциев, лежавших в государственном казначействе, завораживало, кружило головы, сладостно щекотало воображение. Перед этим видением выгоды предложений Цезаря бледнели, казались подозрительными, сомнительными, опасными.
Совещание продолжалось до утра. Утром решение было принято: бесстыдное предложение Цезаря отклонить. Уже расходясь, вспомнили про раба, доставившего письмо. Что с ним делать?
— Придется, видимо, его распять, — рассеянно сказал Помпей, думая о чем-то своем.
Поскольку вопрос был второстепенный, возражать никто не стал.
______
Раба распяли. Он висел на кресте, высоко над землей, лицом в сторону Рима, откуда, как ему сказали, он может дожидаться спасения. Справа от себя раб мог видеть укрепленный лагерь Помпея, солдат, выполняющих военные упражнения, палатку со штандартом, — но он не видел. Ни разу не посмотрел он в сторону лагеря. Он смотрел прямо перед собой — туда, где за синеющими вдали горами был Рим. Голова его падала на грудь, поднималась, снова падала… Вот поднялась опять… медленно раскрылись угасающие глаза. «Свобода…» Губы его едва шевельнулись, хотя самому рабу показалось, что он крикнул. Свобода… Он закрыл глаза. Солнце поднималось, грело все сильнее. Раб чувствовал, подходит последняя минута жизни. И снова в который, в последний теперь, раз услышал он голос Бальба: «Ты, наверное, погибнешь, Статий. Но если это случится, помни, ты погибнешь не напрасно. Твоя семья получит свободу, они станут свободными все — твоя жена и сыновья. Они получат от меня свободу, ты понял, Статий, свободу и еще деньги и землю. По десять югеров земли. Поэтому не бойся смерти. Не бойся смерти. Не бой…» Голова его дернулась и повисла. До самой последней минуты он не боялся смерти.
Солдаты — их было двое — наблюдали за тем, как умирает раб Статий.
— Все, — сказал один. — Конец. Надо пойти доложить начальству.
— Успеешь, — сказал другой, — Давай лучше бросим пару раз кости. Ставлю три сестерция. Ты начинай. — Проиграв, он выругался. Посмотрел на раба. — Посмотри на его рожу, — сказал он, — Можно подумать, он доволен, что подох.
Первый солдат ответил, пряча три сестерция:
— Что ни говори, а держался он молодцом. Не пикнул. Ни разу за двое суток.
— Рабы, — возразил второй легионер, которому было очень жалко проигранных денег, — рабы это не люди. Это скорее животные. Поэтому они и боли не чувствуют. Вообще же они, рабы, трусы, зря их набрали в войско, проку от этого никакого. Все равно, увидев легионные знамена Цезаря, разбегутся, как зайцы. Зря только хлеб жрут… — Он распалялся все больше и больше. Дома у него осталась большая семья, еле сводившая концы с концами на двух югерах земли, до пенсии было далеко, а тут еще три сестерция уплыли. Легионер с ненавистью посмотрел на мертвого раба. Ему показалось вдруг, что тот улыбается. Он втянул воздух.
— Смердит, — сказал он. — Да и от живых такой же запах, как от падали.
Первый легионер придерживался более широких взглядов. Он позволил себе не согласиться. В результате возникших на этой почве разногласий один из них лишился четырех передних зубов, у другого оказалась проломленной переносица, из-за чего он получил кличку «Гундосый». За драку оба они получили дисциплинарные взыскания, а через месяц и пять дней были убиты в сражении под Мундой.
Совершив положенные жертвоприношения, легионы Цезаря двинулись в путь. Звуки трубы четко и резко разнеслись и повисли в сыром январском воздухе. Секундой позже сигнал раздался снова, словно отразившись эхом в невидимых горах, — это горны отдельных манипул подхватили сигнал о выступлении и разнесли его по войску. Быстрым шагом по шесть в ряд проходили солдаты. Путь их был далек. Они шли мимо римлян разные, одинаково собранные: щиты за плечами, боевые каски на груди, короткие мечи на правом бедре. Сильный ветер с моря теребил флажки манипул. Когорта за когортой солдаты уходили вдаль, затем скрывались за поворотом. Конница уже была далеко впереди, еще дальше были передовые дозорные отряды.
Впереди первого легиона шагал Цезарь в таком же, как и у всех, тяжелом шерстяном плаще, с каской на груди. Рядом знаменосец нес золотого орла, вцепившегося в древко знамени. Орел был как живой. Пурпурное полотнище звонко щелкало под ветром. Толпа молча глядела на новые и новые когорты, проходившие мимо. Дождались последних солдат. Молча разошлись.
Рим притих. Армия Цезаря шла по Италии, делая по сорок миль за переход. Затем по сорок пять. По пятьдесят. Хорошие дороги кончились, легионы месили грязь. Цезарь по- прежнему шел впереди с непокрытой головой, суровый, неприступный. Никто не знал, о чем он думает. О Помпее? О войне на Востоке? О Риме, оставшемся позади? Он думал о царице, о Клеопатре. Запрещал себе произносить это имя, от которого становилось сухо в горле, от которого судорогой сводило рот. Он произносил это имя снова и снова, широко открытыми глазами смотрел вперед и видел гавань, и синее море, и корабль, исчезающий за горизонтом. Впервые он почувствовал себя старым, опустошенным… Грубый шерстяной плащ печально шуршал за его спиной.