Шрифт:
Юрий Нестеренко
Исполнитель
Снова ночная смена... Мне нравится работать по ночам. Многие мои коллеги жалуются на ночную работу, посмеиваясь, что она роднит их с нашими клиентами, но я люблю это время суток. Я часто вспоминаю ночи моей молодости, ту интереснейшую эпоху, когда дряхлеющий имперский орел еще простирал свои крылья от океана до океана, но воздух был уже пропитан духом революции. Мы с моими однокурсниками, бывало, просиживали до рассвета у кого-нибудь на квартире, а летом на даче или в имении, споря о политике, истории, философии - да бог весть о чем еще. Я вспоминаю эти горящие глаза, вдохновенные лица... Я издевался над их восторгами, а они называли меня занудой и упрекали за неверие в светлую силу
Мой теперяшний тесный кабинет со всегда задернутыми шторами и тяжелой настольной лампой - единственным источником света - мало похож на просторные веранды тех давно сожженных имений. И по ночам я веду теперь совсем другие разговоры - вообще говоря, довольно скучные, но работа есть работа.
Я подвинул очередное дело в круг света, отбрасываемого лампой. Папка пока еще тонкая - заполнить ее предстоит мне... разумеется, совместно с клиентом. Ну-с, кто там у нас? Ага, типаж довольно характерный, хотя в последнее время все более редкий. Аполитичный интеллигент, из тех, чей лозунг - "мы служим не режиму, а Отечеству". Ну что, друг любезный, дослужился? Я с интересом отметил, что он окончил тот же университет, что и я. Мы могли встречаться... Я еще раз посмотрел на фотографию в деле. Нет, не помню. Впрочем, у меня вообще отвратительная память на лица. Я нажал кнопку звонка.
Он вошел в кабинет, все еще неуверенно ступая в ботинках без шнурков. Сутулая фигура, длинное бледное лицо... Внешность вполне типичная. Для полноты картины не хватало только очков и бородки клинышком. Но бородки не было, а была трехдневная щетина, разбитая губа и синяк под глазом. Отлично, значит, он уже знаком с нашими методами.
– Садитесь, - сказал я. Он опустился на краешек стула, явственно подавив в себе желание сказать "благодарю".
– Я ваш следователь, - продолжал я голосом тусклым и бесцветным, как обычно.
– В чем меня обвиняют?
– в его тоне уже не было гонора, обычного для тех, кого взяли только что, но еще ощущалась готовность к борьбе.
– Неужели вы думаете, что мне доставляет удовольствие повторять банальности? Типа "здесь вопросы задаю я". Ну в чем мы можем обвинять? Разумеется, в контрреволюционной деятельности.
– А к... конкретно?
– Ну вы же умный человек, - я поднял глаза от дела и взглянул на него.
– Придумайте сами, что вам больше по душе.
– То есть как?!
– прямо-таки взвился он.
– Вы с таким цинизмом признаете, что за мной нет никакой вины?
– По-вашему, лицемерие лучше, чем цинизм?
– усмехнулся я.
– И запомните - невиноватых людей нет. Кажется, что-то подобное есть и в Библии?
– Вы же атеисты.
– Вы знаете, отнюдь не все. Я лично знаю солдат из расстрельной команды, верующих самым простонародным образом. Но дело не в этом, а в том, что полезные вещи надо брать отовсюду, в том числе и у врагов. А у церкви есть чего взять. Например, в нашем деле весьма полезен опыт инквизиции...
– Вы пытаетесь меня запугать?
– Я просто объясняю вам ситуацию. Постарайтесь не смотреть на меня, как на врага - мы партнеры, делающие общее дело. Я предлагаю вам взаимовыгодную сделку. Подпишите все, что надо, сделайте это прямо сейчас. Мне это сэкономит время, а вас избавит от массы неприятных ощущений.
– Я не буду ничего подписывать.
– Будете. Можете поверить моему богатому опыту. Весь вопрос в том - когда и в каком состоянии. Знаете, у нас есть поговорка "нет несгибаемых подследственных, есть плохие следователи". Я хороший следователь, во всяком случае, так считает мое начальство. И мне вовсе не доставит удовольствия выбивать у вас признание - ни морального, ни, как вы могли подумать, сексуального. Я не кровожадный маньяк, какими вы нас считаете. Но если вы меня вынудите - я позабочусь о том, чтобы вам было очень больно. Я знаю, как сделать так, чтобы боль все время нарастала, а человек не мог ни свыкнуться с ней, ни потерять сознание. Боль может длиться часами... сутками... неужели вы этого хотите? И ведь главное - результат-то будет тот же самый.
– А если я подпишу, вы меня расстреляете.
– Скорее всего. Возможны, конечно, и 15 - 20 лет лагерей, но я не думаю, что это лучше. Это, знаете ли, для быдла... а человеку умному и образованному там...
– я покачал головой.
– Я никак не пойму...
– медленно сказал он, - вы говорите серьезно или издеваетесь?
– Знаете, с вами я как раз говорю серьезно, - честно ответил я.
– Я ужасно устал от всей этой демагогии про партию и врагов... Вы бы видели, что за публика проходит через мои руки... Обыватели, неспособные связать двух слов от страха и глупости. Подпольные дельцы и спекулянты, только и умеющие, что сулить деньги за свое освобождение. Кадровые военные и бывшие аристократы, поначалу готовые лопнуть от презрения к нам, а потом ползающие на коленях и умоляющие дать им подписать что угодно. Но хуже всего, разумеется, революционеры. Вот уж, воистину, маргинальная публика. Мне кажется, они вообще не способны ни думать, ни говорить по-человечески. Вообразите себе: революция отправляет их на расстрел, а они вопят "Да здравствует революция!" Мне порой кажется, что это не люди, а какая-то дегенеративная мутация... Нет, побеседовать с цивилизованным человеком вроде вас - это большая удача.
– Не могу сказать, что разделяю удовольствие от нашей беседы, - усмехнулся он.
– Ну разумеется, я понимаю... Инстинкт самосохранения и все такое... Но, кстати, вам не приходило в голову, что, прежде чем отнять у клиента жизнь, мы многое даем ему? Мы позволяем человеку почувствовать свою значительность. Кем он был прежде? Винтиком, червяком, ничтожеством. А кем делаем его мы? Грозным и могучим заговорщиком, угрожающим первым вождям революции... да что там - самой революции, которой боится весь мир! Весь мир боится революции, а революция боится его, этого вчерашнего винтика - боится настолько, что вынуждена ликвидировать как можно скорее. И, между прочим, мы не просто даем клиенту иллюзию - мы даем ему реальную власть, власть над чужими судьбами и жизнями. Своими показаниями он может уничтожить практически кого угодно. И, надо сказать, люди охотно пользуются этой возможностью, так что у нас всегда полно работы. Ну да, впрочем, все это лирика, а нам нужно работать, - я подвинул ему бумагу и ручку. Он посмотрел на меня.
– Никаких шансов?
– Ни малейших. Вы понимаете, после того, как за вами пришли, обратной дороги уже нет. Расценивайте это как стихийное бедствие.
– Всю жизнь считал самым обидным погибнуть от стихийного бедствия, без всякой вины.
– Ну, это вы бросьте! Я уже говорил - все люди виноваты, а вы, быть может, больше других. Вы не помните меня?
– Ннет, не припоминаю.
– Я вас тоже, а ведь мы учились в одном университете. И я хорошо помню таких, как вы, в молодости. Все эти разговоры о всеобщем равенстве и справедливости... Ведь вы приветствовали революцию! Да? Или нет? Если нет, то почему вы не боролись против нее с оружием в руках? Где были ваши принципы? Вы привели нас к власти, а теперь говорите, что за вами нет никакой вины!
Он молчал. Затем произнес, глядя в стол:
– Я... служил не власти, а...
– А Отечеству? Знаем, знаем. Слышали не раз в этом самом кабинете. Только не приходила вам в голову простая мысль, что каково отечество, такова и власть в нем? Давайте пишите, милостивый государь!
– Что писать?
– Что хотите. Шпионаж, диверсии, контрреволюционная пропаганда... Могу вас заверить, что приговор не зависит от конкретных пунктов. Не забудьте указать пять фамилий сообщников. Можно больше.