Исполняющий желания
Шрифт:
Больница, морг, похороны…
Суета.
Которая закончилась одиночеством.
Какое-то время Максим жил, как прежде, словно ничего не случилось, занимался привычными делами, к которым, правда, добавились кое-какие хлопоты в присутственных местах, но почему они добавились, молодой человек старался не думать. Так прошла неделя.
Или чуть больше – не важно.
А важно то, что однажды ночью на Воронова «накатило». Ухватила за сердце звенящая тоска так, словно сам прадед явился выпороть нерадивого потомка, и не отпускала до утра. И на следующий день, который, к счастью,
В его логово, некогда всегда полное людей, а сейчас опустевшее и притихшее, подобно пещере…
«В которой наверняка есть сокровища…» – хмыкнул Воронов, открывая дверь.
Он не нуждался в деньгах и до сих пор не прикасался к счетам, на управление которыми прадед предусмотрительно выписал ему доверенность. Поэтому в его мыслях не было ничего меркантильного: молодой человек думал именно о сокровищах, о тайнах, которые Яков, прошедший и Гражданскую, и Великую Отечественную, вполне возможно скрывал.
Думал о приключениях, которых так мало в жизни инженера.
Яков обожал рассказывать правнуку байки, коих знал превеликое множество: про войны, в которых участвовал; про эвакуацию в Новосибирск целых заводов и про строительство Оперного театра, ГЭС и Академгородка; а самое интересное – про ведьм и прочую нечисть, обитающую в глухих таежных местах.
– Неужели ты не припас ничего такого, чтобы удивить меня после моей смерти? – улыбнулся молодой человек, входя в квартиру. – Не верю.
Привычно разулся в прихожей, натянув на ноги «свои» тапочки, прошел на кухню, налил в электрический чайник воды и щелкнул клавишей включения, затем взял из шкафчика жестянку, открыл ее и разочарованно выдохнул: на дне оставалась последняя щепотка волшебной смеси тибетского чая с алтайскими травами, которой могло хватить от силы на одну кружку. Дед будто бы рассчитал, когда должны оборваться все его связи с миром.
– Жаль, что я не спрашивал, кто привозит тебе эту смесь…
Пока кипятилась вода, Макс провел ревизию шкафов и холодильника, выбросил все, что уже испортилось или могло испортиться в ближайшее время, потом приготовил чай, но на кухне не остался – с дымящейся кружкой в руке отправился в кабинет, в комнату, в которой дед – об этом молодой человек знал наверняка, – проводил большую часть времени.
Постоял в дверях, словно спрашивая разрешения, прошел внутрь и вновь постоял – у письменного стола, – колеблясь, не зная, стоит ли делать задуманное… Решил, что стоит, и медленно, осторожно, словно опасаясь услышать грозный окрик, опустился в Главное Кресло – то, что занимало место во главе стола. Вздохнул, окончательно уверившись, что грозного окрика не будет, потому что некому кричать, испытал мгновенный прилив грусти, увереннее, почти по-хозяйски, облокотился на спинку и сделал маленький глоток чая, задумчиво глядя на книжные стеллажи.
Библиотека у прадеда была знатная: большая, с тщанием и любовью собиравшаяся на протяжении неимоверно долгой жизни и содержащая множество редких и раритетных книг. Все посетители кабинета говорили прадеду, что такое богатство нужно хранить хотя бы под сигнализацией, но он лишь улыбался да отмахивался, мол, «книги не бриллианты, кто на
А вот Воронов смотрел на мир иначе.
«Надо поставить квартиру на охрану, – подумал он, разглядывая корешки книг. – Сегодня же узнать, как это делается».
После чего поставил кружку на кстати оказавшийся на столе лист бумаги и выдвинул один из ящиков. Не верхний, а «важный». Тот, в котором хранились документы, объемистая шкатулка с орденами и медалями и любимый прадедовский «Брегет» – массивная золотая «луковица» конца девятнадцатого века.
Яков носил только костюмы-тройки, выходя из дому, в обязательном порядке вкладывал «Брегет» в жилетный карман и выпускал наружу золотую цепочку. Обязательно. При этом часто доставал часы «посмотреть время» и обязательно щурился, как сытый кот, слыша щелчок открывающейся крышки с затейливой гравировкой. Прадед нахально носил «буржуазный» «Брегет» и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе, и при Андропове… в общем, до самой своей смерти носил, а на все удивленные вопросы отвечал коротко: «Я к ним привык». Носил их и на местные партийные конференции, и на столичные, поскольку был делегатом едва ли не всех съездов и прочих политических мероприятий, и ни разу у него не возникало никаких проблем.
И этот нюанс вызывал у Максима жгучий интерес. Который он так и не сумел удовлетворить при жизни прадеда.
– Интересно, что бы ты сказал, если бы я изъявил желание носить твой «Брегет»?
Фразу Воронов произнес шутя, просто «прикалываясь» во время осмотра выдвинутого ящика, но произнеся – на несколько секунд задумался, сообразив, что в принципе не против пойти по стопам прадеда.
Светлый костюм-тройка, ладно сидящий по фигуре, белая сорочка, галстук, завязанный небрежным узлом, блестящие туфли, а на животе – неброская золотая цепочка…
«Черт, а ведь это действительно красиво!»
Макс усмехнулся, вытащил еще одну шкатулку – в ней, отдельно от всех, хранилась звезда Героя Социалистического Труда, – нащупал лежащие в дальнем углу часы, вытащил их и…
И не сдержал удивленного восклицания:
– Что за на фиг?!
Это без всяких сомнений была знаменитая реликвия Якова: форма, размер, крупная заводная головка, все совпадало. Вот только извлеченный из ящика «Брегет» оказался не золотым, а серым, как будто из стали или давно не чищенного серебра! А на крышке отсутствовала гравировка, которую Максим помнил с детства! Сохранилась только надпись: «Breguet. Depuis 1775», и все! Остальная поверхность была гладкой, как швейцарская коленка.
У Макса спутались мысли. Подмена? Глупость! Не может этого быть. Но что за чертовщина? Почему раньше часы были золотыми, а теперь вдруг стали железными? Что приключилось? И куда подевалась гравировка?
Воронов повертел «Брегет» так и этак, аккуратно открыл, осторожно закрыл, покрутил заводную головку, а потом… вдруг на миг замер и, повинуясь непонятному порыву, откинул крышку с громким щелчком. Пижонски так щелкнул, с шиком, как это делал прадед.
И ошеломленно вытаращился на часы, корпус которых чуть пожелтел. До золотого отлива ему еще было далеко, но и назвать его уныло-серым язык не поворачивался.