Исповедь Мотылька

Субботина Айя

Я знаю, что Ира скорее шутит — хоть точно не откажется, если я соглашусь — но все равно как-то неловко делать вид, что я не понимаю намеков.

— У Ви есть, кого перевозить, — вступается за меня Катя.

Намекает на маму и отчима, и на этот раз мне некуда спрятаться от стыда.

Потому что я еще ничего не сказала маме.

Потому что, несмотря на объяснения Олега, что-то во мне продолжает нашептывать — мама не просто так «забыла» о нем на все эти годы. И я понятия не имею, что делать, если она будет против того, что Олег снова появился в моей жизни.

Наши девичьи

посиделки заканчиваются около семи: полупустыми тарелками, половиной торта и пустой бутылкой сладкого игристого вина. Обычно мне хватает половины бокала, чтобы закружилась голова, но сегодня не взяло совсем, только редкие зайчики перед глазами от ярких фонарей ночного города стали как будто чуть гуще и ярче.

Я до сих пор на нервах из-за переезда.

И из-за предстоящего разговора с матерью.

Мы с подругами прощаемся в метро, потому что у каждой — своя станция и свои планы на вечер. У меня по расписанию: серьезный разговор. И ноль вариантов с чего его начать. «Мама, я тут встретила Олега Игнатова, помнишь? И он купил мне квартиру и дал денег. В память о папе».

Даже в голове это звучит просто ужасно нелепо.

И чем ближе к дому, тем отчетливее понимаю, что мне не нужно было принимать подарки Олега. Или точнее будет сказать, его щедрость. Потому что все это выглядит так, будто… я нарочно искала с ним встречи, чтобы получить все это.

До чего же плохо на душе.

— Мам?! — нарочно громко кричу я, потому что открыла дверь своим ключом, не дождавшись, пока откроет она.

Сейчас конец мая, конец учебного года — и у нее даже в кадрах куча работы с подготовкой всяких-разных списков, документов и электронных таблиц, над которыми сидит даже в выходные. Наверняка и сейчас так закопалась в работу, что не слышит звонка. Отчим, скорее всего, сегодня ночует у своей матери: пару месяцев назад у нее случился инсульт — и теперь они с сестрой по очереди у нее ночуют, пока ей не станет получше и не начнет сама ходить.

— Эвелина? — слышу ее совершенно отрешенный голос. — Восемь часов. Ты останешься на ночь?

Я снимаю обувь, вешаю на крючок пиджак и первым делом иду в комнату.

Ожидаемо, мама мучает зрение и компьютер. Миллион раз говорила ей, как нужно наклонять настольную лампу, но она все равно делает по-своему, как будто это принципиальный вопрос.

Чмокаю маму в щеку, разворачиваю свет под правильным углом и говорю:

— Я на часик, а потом домой на такси.

Мама сохраняет какую-то кошмарно длинную и громоздкую таблицу, снимает очки и, пристально меня разглядывая, протирает стеклышки уголком шали.

— На такси? Что-то случилось?

Мы живем в разных концах города — так получилось, и кататься на такси не самое дешевое удовольствие, хоть, в общем, и не настолько страшное, чтобы бояться разориться.

Вернее, мы жили в разных концах города. А сейчас меня остро начинает мучить совесть, потому что у них с отчимом маленькая «двушка», в которой они кое-как делают ремонт, а у меня столько места, что можно запускать воздушных змеев.

— Да ничего не случилось, — пытаюсь отвернуться до того, как она поймает мой взгляд. — Просто

была рядом по делам, решила заехать, привезла всякого вкусного. Заканчивай тут и делай перерыв — торт будем с чаем пить.

Я намеренно делаю ошибку, чтобы она улыбнулась — и это невидимое напряжение хоть немного бы растаяло, но мама слишком хорошо меня знает.

— Хорошо, и правда уже пять часов как крот во всем этом, — соглашается она и тут же добавляет: — Только не думай, что я поверю, будто ты приехала ради того, чтобы угостить меня тортом.

Глава десятая: Эвелина

Я разливаю чай, как раз когда мама приходит на кухню и, игнорируя мой торт, достает из холодильника тарелку с творожным пирогом. Это единственное, что дается ей из выпечки, поэтому готовит минимум пару раз в неделю. К счастью, пирог действительно вкусный, так что без обид оставляю подальше роскошный покупной торт и тянусь за кувшинчиком с медом.

Мама нарочно ничего не говорит о том, что в холодильнике откуда-то взялись дорогие продукты. Только на секунду задерживается, разглядывая полки, а потом ставит на стол угощение и усаживается на свое любимое место в углу потрепанного кухонного диванчика.

Мы говорим о всякой ерунде.

Обычно созваниваемся минимум раз в день, пересказываем друг другу новости, говорим обо всем и даже секретничаем. Но даже если до этого час болтали по телефону, нам все равно есть, о чем потрещать.

А сегодня разговор как-то не клеится.

Так что когда мама отставляет чашку и вопросительно поднимает бровь, я уже знаю — пришло время сдаваться.

— Мам, тут такое дело…

— Эвелина, не тяни. Я понимаю, что у тебя появились деньги. Приличная сумма, судя по всему. Я искренне рада, если они получены законным путем и за что-то, что ты сделала с душой. Если не законным… тогда у меня будет повод подумать над тем, на что же я потратила двадцать два года жизни, думая, что воспитываю дочь правильно.

Она очень скупо выражает эмоции.

Я помню ее совсем другой: улыбчивой, беззаботной, всегда с какой-то невероятно красивой прической и королевой даже в домашнем халате или пижаме. Я помню, что она могла подолгу расчесывать мне волосы, пока они не превращались в настоящий шелковый водопад, помню, как давала на ладошку каплю крема — и мы, сидя перед зеркалом, устраивали свой маленький ритуал красоты.

После того, как папа… ушел от нас, и всего, что случилось потом, она изменилась.

Как будто та мама из старой черно-белой сказки: «То ли воля, то ли неволя — все равно…»

— Мама, ты помнишь Олега?

Она секунду нервно теребит кисти шали, а потом переспрашивает:

— Олега? Какого Олега?

— Олега Игнатова, папиного друга. Он приходил к нам…

— Я помню Игнатова, — резко и черство перебивает она.

Поднимается из-за стола, снова ставит на плиту чайник, начинает мыть чашки, хоть они еще наполовину полны. А когда роняет одну из них, придерживает меня, не давая помочь. Сама собирает осколки, мелкую крошку сметает в совок и вытряхивает в мусор.