Исправительная академия
Шрифт:
Он дернул руку на себя, и я покачнулся вперед. Оружие он выронил — я услышал звон чего-то металлического. Я толкнул убийцу к стене, пытаясь преградить путь к бегству. Но он умудрился коротко провести свободной рукой перед моим лицом и, кажется, бросил какой-то порошок мне в лицо. Рот наполнился кисловатым вкусом пепла.
А затем все перед моими глазами взорвалось.
— Хр… Хр… Ахрр! Тьфу!
Я зашелся в приступе кашля и, перевернувшись набок, выплюнул сгусток чего-то черного.
Озираясь по сторонам,
На нижнем ярусе мирно спал Лаптев. Живой и вроде бы здоровый. Дрых без задних ног. Кантемиров и Барсуков тоже видели десятый сон. Да как это вообще возможно? Почему никто не проснулся? Почему никто не прибежал на шум из надзирательской?
Чертовщина какая-то. Так не бывает… Я выкашлял еще один черный сгусток.
А нападавший ушел, падла. Не знаю, что за порошок он использовал, но, сдавалось мне, что природа у него была магическая. Если этот порошок вообще имел какое-то физическое воплощение. Может такая же темная субстанция, как то, чем он себя окутал.
Темный дар?
Сердце колотилось как у бешеной синицы. Раны болели. Я дотронулся рукой — кровь. Подо мной растеклась лужа. Но, что хуже, кровотечение наверняка и внутреннее. А это означало, что у меня было не так много времени. Нужно успеть растолкать хоть кого-нибудь.
Почему он не прикончил меня, если я вырубился? Растерялся оттого, что я не вовремя отошел от оцепенения? Побоялся, что сейчас поднимется шум, и решил спасать свою шкуру? Странно. Я бы попытался нанести еще один удар.
А еще он не забрал оружие.
Я отлип от кровати и нетвердыми шагами подошел к выходу. С трудом опустился на корточки и поднял тонкую металлическую иглу. Похожа на спицу, только заточена. Ну, собственно, заточка и есть.
Тем более не складывается. Если нападавший обладал Темным даром, почему решил убивать столь прозаичным инструментом?
В глазах начало плыть. Я сжал заточку в руках и выполз в коридор.
Тишина. Абсолютная и неестественная. Словно весь наш этаж попросту вымер. Кто-то же должен был храпеть или тихонько перешептываться… даже из надзирательской не доносилось ни звука, а ведь наши надсмотрщики должны были бодрствовать.
Не нравилось мне все это. Ой как не нравилось…
Передвигаясь по стеночке и, кажется, оставляя кровавый след на свежей побелке, я добрался до штаба надзирателей. Свет не горел, но я нашарил на стене выключатель. Когда вспыхнули лампы, пришлось зажмуриться — глаза слишком привыкли к темноте.
Сегодня дежурила София. Она и двое охранников-амбалов спали. Надзирательница заснула прямо за столом с какими-то бумагами. Один из охранников спал на стуле, прислонившись всем телом к шкафу. Его товарища сон застал совсем врасплох — он растянулся на полу в уголке. Казалось, они отключились внезапно.
Значит, усыпили всех на этаже?
— София Павловна, — прохрипел я, подобравшись к ее столу. Ноги уже не держали. На меня резко накатила ужасная слабость. Казалось, вся кровь отхлынула от головы и конечностей. И было холодно. Очень, очень холодно…
Она не ответила. Даже не засопела и не пошевелилась.
Из последних сил я дернул ее за плечо.
— София Павловна! Очнитесь!
Ноль реакции. А у меня, казалось, уже каждая минута была на счету. Я бросил ей на стол спицу-заточку и обеими руками вцепился в ее плечи и тряхнул со всей силы.
— София! Проснитесь! София!
Не считаю правильным бить женщин, но сейчас выбора не было. Я зарядил ей оплеуху.
— София, черт возьми!
Она медленно открыла глаза, с трудом сфокусировалась… А затем резко подпрыгнула.
— Оболенский?! Что вы здесь…
— Помоги…
Я не смог договорить. Просто сполз, схватившись за рану.
— О господи! — услышал я словно издалека. — Владимир, держитесь. Владимир, вы меня слышите? Оболенский…
— Вы уверены?
— София Павловна, милая моя. Я на дырки в человеческом теле уже тридцать лет смотрю. Поэтому если говорю, что ваш Оболенский будет как новенький, то так оно и есть. А вы, душечкая моя, сдайте-ка кровь. По-хорошему у всего этажа нужно произвести забор. У вашего подопечного взяли, но не уверен, что сделаем быстро и качественно. Все же у нас здесь не больница, а почти что полевой лазарет… Так что я бы отправил материал на анализ в Петербург.
Способность воспринимать реальность возвращалась медленно, но я был упрям и цеплялся за незнакомый мужской голос. Больно уж колоритны были его интонации. Воспользовавшись паузой в разговоре, я осторожно открыл глаза.
Лазарет как он есть. Палата на шесть коек, пять из которых были свободны. Можно сказать, все для меня. Судя по забрезжившему рассвету, откачали меня быстро. Значит, не обошлось без колдовства лекарей.
Правда, это в случае, если я проснулся тем же утром. А если провалялся несколько суток?
Я поерзал на кровати, прислушиваясь к ощущениям. Да вполне нормально, жить можно. Брюхо побаливало, но терпимо.
— О, наша подушечка для иголок изволила очнуться.
Надо мной навис курчавый мужчина в стильных очках, которые, впрочем, не скрывали его усталости. С виду я дал бы ему лет пятьдесят. Лицо приятное, но глаза… Эти глаза повидали разные ужасы. Несмотря на даже несколько утонченную внешность, было в этом человеке что-то жесткое. Причем не с рождения — приобретенное. Панцирь, броня, скорлупа — стена, которую он возвел, чтобы не сойти с ума от своей работы.
Врач вздохнул и даже выдавил из себя улыбку.
— Ну с возвращением, Владимир Андреевич, пирожочек вы наш. Должен сказать, давно я не встречал такой начинки…
Это он к чему?
— Судя по тому, что обо мне говорят, пирожок-то с говном, — хрипло отозвался я. — Можно мне стакан воды?
— Стакан нельзя. Половину — можно. Софья Павловна, вас не затруднит?
Побелевшая, как бумага, надзирательница тут же вскочила с табуретки, на которой сидела у изголовья моей кровати, и бросилась к тумбе, на которой стоял дежурный графин с водой. В Академии вообще питали особенную нежность к потреблению жидкостей. «Попить водички» было едва ли не единственным предлогом, чтобы прервать любую деятельность — и всегда разрешали. Видимо, блюли нормы.