Испытание на верность(Роман)
Шрифт:
В воскресенье, хотя рассвет еще и не намечался, дневальные, собравшись вместе, дружно загорланили:
— Па-адымайсь!
Враз взлетели одеяла на парах, бойцы, подхватившись, поспешно одевались. Некоторые еще сопя накручивали обмотки, а в разных концах казармы уже загомонили командиры отделений:
— Выходи строиться на зарядку!
— Товарищ командир, — окликнул Коваля Сумароков, — сегодня можно на зарядку в рубашках?
— Никаких рубах! — коротко отрезал Коваль и скомандовал: — За мной!
За дверями туман, тускло проглядывает
— Товарищ командир, уши отмерзают! — Это снова Сумароков: никак не смирится, что даже в воскресенье не дали поваляться лишних полчасика. — Давайте бегать!
— Молчать! — одернул его Коваль. — Делай раз, два, раз, два! — и — Сумарокову: — Будешь много разговаривать, оставлю тебя еще на один комплекс.
Больше никаких претензий, лишь энергичнее взмахи, приседания, прыжки, чтобы и в самом деле не обморозиться. В заключение два круга вокруг казармы бегом. Отделение бежит, сбиваясь в гурьбу на поворотах. А возле умывальника уже веселый гомон, толкучка — не пробьешься.
— Давай, давай, не задерживай! — подстегивают задние тех, кто захватил место у сосков. Пар поднимается над разгоряченными телами, скапливаясь под потолком в сырое облако.
После завтрака в роту пришли Туров и Кузенко. Оба веселые, разрумянившиеся от мороза, свежевыбритые.
— Внимание, товарищи! — объявляет Туров. — Сегодня кросс отменяется.
Каждое воскресенье все подразделения полка во главе со своими командирами бегали на лыжах по двадцать километров. Это обязательно для всех без исключения, в порядке подготовки ко всесоюзному армейскому кроссу. Хотя для такой пробежки требовалось всего два с половиной часа, но после этого ни о каких прогулках уже и думать не хотелось.
И вдруг кросс отменен. Ур-ра! Качнуть командира!
Бойцы сгрудились вокруг лейтенанта, вот-вот подхватят его на руки и качнут. За приятную весть — не жалко. Туров, глядя на сияющие лица, смеется сам, отмахивается от протянутых к нему рук и — уж быть добрым, так до конца, — предлагает:
— Кто желает пойти в город, можете взять увольнительные.
Листвянная не город, но побродить часика два по поселку — удовольствие не из последних.
— Пашка, идем? — толкнул Сумароков Крутова под бок.
— Ага. А ты? — такой же толчок Лихачеву.
— К чертям собачьим, хоть письма сегодня напишу.
Письма — дело святое. Глотку освежающего воздуха подобны письма. Они скрашивают однообразие солдатских будней. Чьей бы рукой они написаны ни были — нежной заботливой рукой матери, мужественной ли рукой друга или девушкой, с трепетом в сердце осмелившейся послать в дальнюю дорогу свой робкий поцелуй, — все равно они волнуют солдатское сердце. Только надежда на ответ заставляет бойца просиживать за письмами большую часть своего свободного времени, хотя его только-только, чтобы успеть пришить оторвавшуюся пуговицу, полистать книжку. Вот почему ни отговоров, ни уговоров —
Крутов и Сумароков взяли увольнительные. Однако компания распалась тут же. Кузенко подозвал Сумарокова:
— Надо сходить в школу. Там затевают вечер самодеятельности, а у них нет хорошего гармониста. Просят выручить в порядке шефской помощи.
Сумароков озорно блеснул глазами:
— А на чем? На собственных… — Он сделал непристойный жест, но Кузенко сегодня тоже добрый и в ответ на грубость лишь рассмеялся:
— Там у них что-то есть, посмотришь сам…
С увольнительной в кармане Крутов за порогом в нерешительности остановился: куда идти, зачем? У каждого своя компания, свои планы.
На Татарскую гору — лысые высокие холмы, за которыми лежал поселок, поднималась группа молодежи — лыжники.
Крутов бегом вернулся, сбросил шинель, взял лыжи и помчался туда. На ходу не замерзнешь и в гимнастерке, к тому же солнышко уже поднимается над холмами, все ярче проглядывает сквозь искристую изморозь. Что он за боец, если поедет кататься в шипели? Умри, но фасон держи!
На вершине горы смех, шутливая возня, визг девчат. Взявшись за руки в цепь, они мчатся вниз. На ходу цепь рвется, дальше лыжницы несутся какая куда.
Крутов оттолкнулся как можно сильней, чтобы сразу набрать скорость, и припустил вдогонку. Впереди, пригнувшись, скользила девушка в зеленом ватнике и белом пуховом платке. Поверх шаровар на ней темно-синяя юбка, на ногах валенки. Поравнявшись, с ней, Крутов подхватил ее под руку: «Быстрей!»
Не оглядываясь, чтобы не потерять равновесия, она мягко, но настойчиво высвободила руку, продолжая мчаться вниз. Скольжение само собой замедляется. Поворот, чтобы затормозить, — и они оказались лицом к лицу.
У девушки румяные, как спелый ранет, щеки, вздернутый носик. Черные локоны непокорно выбиваются из-под платка. Поправляя их, она строго глянула на Крутова, и вдруг взгляд ее темных блестящих глаз потеплел, губы тронула улыбка.
В чем дело? Где-то он уже видел и эти глаза в окаймлении мохнатых ресниц, и нежный овал смуглого лица. Но где?
Силясь припомнить, он пробормотал первое, что пришло в голову:
— Неправда ли, отличная стоит погодка…
Вероятно, это было столь нелепо, что она принялась стаскивать с руки перчатку, прихватывая ее белыми и ровными зубками, чтобы только не расхохотаться ему в лицо.
— О, конечно, не только погода, но и кусты, снег…
— Иринка, сюда! — позвали ее подруги.
— Иду! Сейчас! — отозвалась девушка и, насмешливо поклонившись, направила свои лыжи туда.
— Значит, вас зовут Ира? — обрадовался Крутов. — Мне кажется, что я вас где-то уже видел. Но где?
— Кажется… — Гримаска неудовольствия скользнула по ее лицу.
— Что вам стоит — подскажите.
— Очень нужно! — В то время как язык произносил эти холодные слова, руки ее сделали жест, словно берут винтовку к плечу.