Испытание на верность(Роман)
Шрифт:
Артюхин мнется, прячет глаза:
— Я распорядился, кухня должна вот-вот подъехать…
— Давно пора было побеспокоиться. Сами-то небось успели поесть? О себе подумали?
— Кто сейчас эту болтушку есть станет, товарищ комиссар? — вступает в разговор Дианов. — Каждый боец тут на неделю запасся. Всего завал…
— Я сказал: трофеи учесть и сдать! — рубанул воздух рукой Матвеев. — И пошевеливайтесь, Артюхин. Не ждите, чтоб я пришел напоминать вторично. Тогда у нас разговор пойдет по-иному.
При этих словах Артюхин ежится, вбирает голову в плечи, и сутулая спина выпирает горбом. Он молчит, будто не находит слов. Даже Дианову понятно, на что намекает Матвеев. Ох. и строг, принципиален комиссар! Умеет нажать где следует!..
Матвеев поворачивается, уходит, а комбаты некоторое время, как на привязи, следуют за ним.
Завтракали артиллеристы в каретнике, куда закатили свою пушку, чтобы ее не обнаружил враг раньше времени. На раздвинутую станину настелили досок, положили еды. Пока бойцы рыли окон, командир орудия разжился всем необходимым.
Плотный, черный и зачерствевший немецкий хлеб, хоть и в красивой бумажной обертке, Танцуре не понравился. Не то! Что поделаешь, привык человек к мягкому свежеиспеченному хлебу, еще теплому, который сам в рот просится. Это что у русских, то и у украинцев. Разве сравнить высокую пышную пшеничную булку-паляницу, которую бабы садят в печь на капустном листе и корочка получается, аж слюнки текут, с этим бруском, больше похожим на замазку, чем на хлеб?!
Танцура развязал свой мешок, достал горсть сухарей, щедро сыпанул их на «стол»:
— Налетай, не стесняйся!
Они не успели закончить еду, потому что по деревне ударили из минометов. Командир выскочил из каретника посмотреть, в чем дело.
— Орудие к бою! — крикнул он.
Вмиг со станины смахнули доски вместе с едой, выкатили орудие в окоп. Из Некрасове выползали танки. За машинами двигалась цепью пехота. Какой-то ретивый гитлеровский пулеметчик уже сыпал по деревне пулями, и они сердито цивкали в воздухе.
Танки! Танцура почувствовал, что сердце колотится, будто он поднимается в гору, а не стоит, пригнувшись, за щитом, со снарядом на руках.
— Заряжай! — подал голос командир.
Молнией блеснул золотистый снаряд, клацнул замок. Танцура приник глазом к панораме, навел перекрестие на идущий танк. Увеличенный, он казался близким и больше обычного. Черное жерло пушки смотрело на Танцуру. «Т-4, — определил он. — Одно семидесятипятимиллиметровое орудие, пулемет. Лобовая броня шестьдесят миллиметров…» Взблескивали, покачивались гусеницы, подминая под себя русскую землю. Его, Танцуры, родную землю, щедро взращивавшую что золотистую пшеницу, что голубые васильки, что духовитую мяту…
Желваки выступили буграми на суховатом, длинном лице Танцуры, в глазах огонь, зубы
Толутино, где засел третий батальон, сыпануло из пулеметов по танкам, по пехоте противника. Но орудия, минометы еще чего-то выжидают: может, момента, когда враг перейдет рубикон? Молчит, что-то высматривает, высчитывает командир, и Танцуре приходится то и дело подкручивать винты, чтобы не выпустить из-под перекрестия танк, с которым он мысленно уже давно ведет единоборство.
Винтовочные выстрелы, что орешки, трещат: пах, пах, пах… Пулеметы торопятся, захлебываются в скороговорке: та-та-та! До танков уже метров пятьсот. Враз ударили батареи с опушки леса, и Танцура через панораму успел увидеть, как разрыв взвихрил землю возле самой гусеницы его танка.
— Огонь! — Казалось, не голос командира, а его собственная душа выкрикнула это единственно возможное слово и толкнула руку. Он не успел подготовиться к выстрелу, и в голове у него зазвенело, как от пощечины.
Орудие дернулось и встало на место. Танцура приник к панораме, нимало не беспокоясь, что уши заложило: «Пройдет».. Гусеницы танка не подминали больше землю, они застыли неподвижно. Попал!
Что-то непонятное происходило с танком: откинув люки, из него полезли гитлеровцы. Танцура оглянулся, чтобы крикнуть пулеметчикам: «Чего ж вы, неужто не видите?!» И только заметив, как бежит, дергается лента, а гильзы отлетают в сторону, он понял, что не слышит их выстрелов, оглушенный резким хлопком пушки.
— Глянь, горит! — крикнул ему командир.
Танцура обернулся, куда ему указывали, и увидел, что танк, его первый танк, окутывается дымом.
Все шесть танков, шедших в атаку, загорелись в первые же минуты от огня орудий прямой наводки, и пехота, которая шла за ними, сначала залегла, а потом побежала обратно. Ее преследовали до самой деревни минометными разрывами.
Командир орудия хлопнул Танцуру по плечу и принялся поздравлять с первым танком. Танцура улыбался, кивал, только догадываясь, о чем ему говорят. Хороший день!
Будто лишь по случаю победы радостно сияло над деревней солнце, которого не видели уже несколько дней. Пожухлые на полях травы, облетевшие к зиме березки и ветлы снова засветились не броской, но милой русскому сердцу красотой. Если бы к этому да еще мирную осеннюю тишину! Но ее разгоняли самолеты, то и дело налетавшие на деревню; покружив, они сбрасывали бомбы или просто обстреливали из пулеметов.
Танцуру представили к ордену Красного Знамени. Это была столь необычная для полка и такая большая награда, что многие не верили в ее реальность. Как, человека с фронта вызовут в Кремль и сам Михаил Иванович будет пожимать ему руку?