Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках
Шрифт:
— Наши-то еще спят. Да это и к лучшему. Вот тут тебе каравай хлеба ситного, сало, а это глечик кислого молока. Парного тебе нельзя. Ты теперь как на покосе. Если хочешь добре работать, то воду ни-ни. Это вот выпей, и с богом. Обойдешь хутор задами на тот край и вдоль дороги. Выйдешь на Тетерев и повертай вправо. Он тебя на самый Днепро выведет. А поешь потом. Днем-то отсидись, чтобы недобрый глаз тебя не увидел. Сказывают, что лиходеи уже в Киеве?
— Нет-нет, бабуся. Наш Киев. Спасибо вам за заботу и ласку.
— Ты допей. Кислое молоко легкое. На ходу не помешает. Допьешь, и с богом. А я пойду на крылечко. Если буду стоять, значит, можно выходить. А сойду с крыльца — ты
Можно было выходить. Вышел, поклонился новой своей бабушке, и в траву за хлев, а там в лес.
Шел и слушал, как живительная влага расходилась по жилам. Обострилось обоняние: запах хлеба и сала щекотал нос, рот был полон слюны. Хотелось есть. Но решил до дневного привала ничего не трогать. Лучше идти, смотреть и слушать. А еда подождет.
Шел вдоль берега часа три, и стало невмоготу. Понял, что дальше идти нельзя. Надо где-то определиться и отоспаться. Дошел до какого-то тенистого ручейка, впадавшего в реку, снял сапоги и ступил босой в воду, навстречу течению. Ноги покалывало в холодной воде и на мелких камешках, но на душе, после того как помылся, появилось чувство умиротворения и новая жажда жизни. Для того чтобы бороться и жить, нужно было вначале поесть и выспаться. Шел и думал: «Вода — это хорошо: ноги в ней отдохнули, лицо отмыл, попить есть где, в воде след потеряется, если пустят собаку. Все на моей стороне. Теперь надо выбрать место получше да дерево погуще. Спать буду на дереве. Привяжусь ремнем и портянками. А на земле нельзя. Если найдут, то сонного свяжут».
Перед тем как взобраться на дерево, решил обойти свое пристанище кругом, присмотрелся, что и как, чтобы не оплошать. Место для отдыха ему понравилось: непосредственно около дерева подлеска почти нет, а поодаль и вдоль ручья густые заросли. Через них неуслышанному и неувиденному подойти почти невозможно. Дуб же, им выбранный, был развесистый, листвообильный, и на нем спрятаться было вполне возможно. Когда уже возвращался, тетеревский лес снова подарил ему маленькую человеческую радость — он увидел цветущую крапиву. Такую же, как и в его родных камских лесах, на косогорах, в дорожных канавах и огородах. Но ему как-то раньше не приходилось видеть ее цветение. А может, и видел, да забыл. Потому что в жизни часто бывало так — смотришь, а вроде бы слепой. Когда срывал веточку с желто-белыми на самом верху цветками, то остерегался, боялся, что можно обжечь руку. Но, видимо, в этот период крапива не жалит. Ее продолговатые, по краям пилкой, сверху темно-зеленые в пупырышках, а снизу салатовые с жилками жизни листья пахли огородной ботвой и пылью. Сам цветочек красовался на двух самых последних верхних перекладинках симметрично расположенных лиственных ножек тоже правильной двухэтажной пирамидкой, а выше центрального бутончика уже ничего не было. Цветочек почему-то пах стручком гороха, но с горчинкой.
Не помнил, сколько проспал, но проснулся еще засветло. Попил у ручья. Кусок хлеба с салом на ходу в рот — и пошел.
Вперед до изнеможения.
Сон.
Снова вперед.
Так днем и ночью. А у линии фронта только ночью.
…Наконец мытарства были кончены. Борис Шубов в темноте переплыл Днепр, а утром увидел своих, первых красноармейцев, которые, видимо, возвращались из разведки, так как с ними был один немецкий солдат.
А дальше радость возвращения: пешком и попутными автомобилями. На закате дня явился в свою эскадрилью, на свой аэродром и доложил, что готов к выполнению новой боевой задачи.
Ни у кого
Если он не прилетел, значит, не мог, а это все видели. Раз пришел один, без штурмана, — значит, этого они оба не смогли сделать.
Вечером была построена поредевшая за эти дни боев эскадрилья и почтила в строю минутой молчания погибшего штурмана.
На ужине, когда все летчики и штурманы сели за эскадрильский общий стол, погибшему был поставлен первый прибор. Он был здесь, со своими боевыми товарищами, слушал их разговор и готовился завтра утром снова с ними идти в бой, если не своим телом и оружием, то своим опытом, ненавистью и местью.
…Враг вышел к Днепру, и части Красной Армии удерживали на правом берегу только Киевский плацдарм.
Севернее Киева вражеские войска из района Могилева рвались на Конотоп, а южнее, в районе Кременчуга, форсировали Днепр и захватили большой плацдарм. Дым от пожарищ застилал многие сотни квадратных километров. Смрад войны был слышен летчикам и в полете. Горели танки и автомобили, горели поезда и железнодорожные станции. Рушилось и гибло в огне годами тяжелого труда нажитое добро одной семьи, колхоза и богатство целого народа.
…Осипов вывел свое звено на боевой курс. Впереди была переправа, а сзади еще шло три звена. Внезапность давно не существовала. Впереди идущие звенья, прорвавшись через огонь зенитных батарей, уже сбросили бомбы, но переправа жила.
С высоты в тысячу триста метров Осипову были хорошо видны разрывы от сброшенных бомб, мост через реку и большое скопление немецкой техники на западном берегу.
Звено шло на заградительный огонь, но маневрировать уже было нельзя — Червинов начал прицеливание. Сейчас он осуществлял боковую наводку группы на цель. Василий склонился к прицелу и видел в его окуляре на самом переднем обрезе мост, курсовую черту и злосчастный воздушный пузырек уровня прицела, который все время нужно было держать в контрольном кружке. Если пузырек находится в кругу, то прицел стоит вертикально. Значит, путевая скорость и угол сноса самолета ветром, относ бомбы по скорости и время падения бомбы с этой высоты проектируются на земле правильно. В этом случае есть шансы с правильным углом прицеливания попасть бомбами в эту спичку, которая называется мостом.
Сейчас он не видел ни разрывов зенитных снарядов, ни воздуха. Летчик мог ругаться, торопить со сбросом бомб, их могли атаковать истребители, но все это для него не существовало. Довороты на цель были закончены. Самолеты замерли на линии боевого курса. Сейчас без команды штурмана Осипов не имел права не только развернуть, но даже качнуть самолет. Ради этих долгих последних секунд перед сбросом бомб было уже сделано все, ради них нужно было терпеть. Осипов вел звено в огне и думал: «Штурману сейчас легче. Он в прицеле не видит всего этого беснования огня. Если за секунд пять-десять никого не собьют, значит, еще поживем».
В это время Червинов открыл бомболюки, а секунды через три самолет вздрогнул и сам пошел вверх. Ушли бомбы. Люки закрылись, а фотоаппарат стал снимать цель и место падения бомб.
Но самолет натолкнулся на что-то, его дернуло в сторону, а уже потом Матвей воспринял звук разрыва снаряда и тяжелый запах сгоревшей взрывчатки. Мотор сбавил обороты и начал работать с перебоями, выбрасывая хлопки дыма. Червинов радостно доложил:
— Командир, переправа наша. Бомбы по центру. Снимок есть. Давай домой.