Испытательный срок (сборник)
Шрифт:
Я ехал на рыжем, белолобом мерине рядом с Колей Соловьевым, выбравшим себе серого в яблоках жеребца, а Венька Малышев – позади нас, на такой же как у начальника, каурой кобылице. Он о чем-то спорил с начальником. Потом, хмурый, подъехал к нам. Он был хмурый оттого, что начальник в последний момент не согласился с ним и все-таки взял на эту операцию Иосифа Голубчика.
– Ну вот, припадочный опять едет, – сказал нам Венька. – Работаешь всю весну и почти что все лето как зверь. Все налаживаешь. Потом берут припадочного, и он может поломать
– Пусть теперь начальник за ним сам наблюдает, – покосился в сторону Голубчика Коля Соловьев. – Мы за этого орла не можем отвечать.
– Можем или не можем, а все равно ответить придется, – сказал Венька. И я ждал, что он повторит свою любимую фразу о нашей ответственности за все, что было при нас.
Но Венька промолчал и подъехал к Голубчику, фасонисто, с этакой лихостью сидевшему в казацком седле впереди нас на гнедой поджарой лошади. Видно, что Венька уговаривает Голубчика. А Голубчик, должно быть, не соглашается на уговоры и смеется, наматывая на руку ремешок от рукоятки плети.
Я вижу, как у Веньки бледнеет лицо, когда он оглядывается на начальника. Это значит, что Венька злится.
«Да плюнь ты на этого Голубчика! – хочется мне крикнуть Веньке. – Ну, едет – и пусть едет. Пусть начальник потом нянчится с ним…»
Мне обидно за Веньку, и я очень сердито думаю о нашем начальнике. Неужели он не понимает, что действительно может поломаться вся операция из-за его самолюбия, из-за того, что он пожелал взять на операцию этого недоучившегося гимназиста?
Уже два раза были неприятности из-за него: зимой, когда окружали Клочкова в Золотой Пади, и еще прошлым летом, во время операции на Жужелихе. Голубчик тогда, на Жужелихе, тоже преждевременно открыл стрельбу, желая показать начальнику свое геройство.
Я подъезжаю к Веньке, когда он удаляется от Голубчика, так, видимо, ни о чем и не договорившись с ним.
– А может, сделать по-другому? – советую я Веньке. – Если уж начальник упрямится, и ты ведь тоже можешь заупрямиться. Ты можешь сказать, что у тебя опять заболело плечо или еще что-нибудь и ты не можешь участвовать в операции. Пусть тогда начальник вместе со своим любимым Голубчиком ловят Костю. Забавно будет посмотреть, как они его будут ловить!
Я смеюсь. Но Венька все больше хмурится. Наконец он медленно и сердито говорит:
– Никогда не думал, что ты посоветуешь такую ерунду. Что я тут, для начальника, что ли, стараюсь? Нужно мне для него стараться? – И, тронув шенкелями каурую кобылу, он опять подъезжает к начальнику, опять о чем-то спорит с ним.
А начальник делает строгое, величественное лицо. Вот такое лицо он делает всякий раз, когда произносит свои глубокомудрые слова:
– Если память мне не изменяет, я пока тут числюсь как будто начальником…
Я угадываю, что именно эти слова он произносит сейчас.
А Венька, натягивая поводья так, что лошадь задирает голову, продолжает настаивать на чем-то.
Я напрягаю слух и откидываюсь на седле. Мне хочется понять, о чем они спорят.
Наконец до меня долетают слова начальника:
– Ну, делай как хочешь. Но только помни, Малышев…
А что надо помнить Малышеву, я не слышу.
Венька подъезжает ко мне.
– Начальник приказал, чтобы ты, я и Коля свернули сейчас на Девичий двор. Давайте поскорее проедем вперед…
Лицо у Веньки повеселевшее. Я понимаю, что это не начальник приказал, а Венька склонил начальника к такому распоряжению.
Мы сворачиваем с тракта в сторону Девичьего двора и въезжаем в густой, толстоствольный лес, где можно продвигаться только гуськом друг за другом, по узенькой тропинке, которая то исчезает, то возникает вновь, петляя и извиваясь.
Вот уж где совершенно нечем дышать, как в бане, в парном отделении, когда парятся сибирские древние старики. Мы сразу же покрываемся липкой испариной. И на потные наши лица и руки налипает густая мошкара. Она вместе с дыханием попадает в рот, в горло.
Я все время отплевываюсь. А Венька весело спрашивает меня:
– Ты вспоминаешь эти места?
– Ну да, – откликаюсь я не очень весело, потому что ничего не вспоминаю и некогда мне вспоминать.
– Мы же были тут с тобой зимой, – говорит он. – Помнишь?
Я утвердительно мотаю головой, стараясь одновременно отбиться от мошкары, облепившей и шею и плечи и, кажется, пробравшейся уже во все мои внутренности.
– Помнишь? – опять спрашивает Венька.
– Помню, – говорю я.
Однако, мне думается, я никогда не бывал в таком аду.
Даже всегда невозмутимый Коля Соловьев говорит:
– Жалко, я маску против мошкары с собой не захватил. Хотел захватить и забыл. Беда как беспокоят, заразы! Прямо глаза выедают…
Временами мы едем почти в полной темноте. Высокие и густые вершины деревьев заслоняют солнце, не пропускают света.
Под ногами лошадей хрустят сухие ветки.
А мошкара и во тьме терзает нас.
– Мы тут, левее, с тобой проходили зимой, – вспоминает Венька.
А я по-прежнему ничего не вспоминаю.
– Тут речка недалеко, – как бы успокаивает он меня и Колю Соловьева. И голос у него все время веселый, даже радостный. Неужели его не тревожит мошкара? Или он просто не замечает ее, потому что увлечен предприятием, о котором мечтал давно? Жалко, что мы не сможем искупаться. Мало времени. Еще долго ехать…
Мы выезжаем из мрачного леса на великолепную, сияющую под солнцем поляну. Но Венька сворачивает опять в лес, и мы снова едем гуськом.
– Тут трясина, – показывает нагайкой на поляну Венька. – Помнишь, я тебе рассказывал, как я тут чуть-чуть не увяз?
Действительно, вскоре показалась узенькая речка. От нее повеяло прохладой.
Мы поехали по берегу, глядя на быструю синюю воду, ревущую на острых камнях, на шивере.
Запахло смородиной, вернее, смородиновым листом и нагретой солнцем березовой корой.