Истинная жизнь Себастьяна Найта
Шрифт:
Думаю, Себастьян уже знал, что у него за сердечная болезнь. Мать его умерла от того же недуга, довольно редкой разновидности грудной жабы, которую некоторые врачи называют «болезнью Лемана». Похоже, однако, что после первого приступа он получил целый год передышки, хотя время от времени испытывал словно бы болезненный зуд внутри левого предплечья.
Он снова засел за работу и всю осень, весну и зиму упорно трудился. «Успех» шел еще труднее, чем первый роман, и занял гораздо больше времени, хотя обе книги примерно одного объема. Удача мне улыбнулась — я располагаю свидетельством из первых рук о дне, когда «Успех» был окончен. Им я обязан лицу, с которым познакомился позже — кстати, многие набросанные в этой главе картины родились из сопоставления рассказов мисс Прэтт с тем, что говорил этот человек, хотя искра, все это воспламенившая, каким-то загадочным образом вспыхнула в тот миг, когда я увидел Клэр, тяжело бредущую по лондонской улице.
Распахивается дверь, являя Себастьяна Найта, распростертого на полу в своем кабинете. Клэр складывает на столе аккуратную кипу отпечатанных страниц. Вошедший оторопело останавливается.
— Да нет, Лесли, — с пола говорит Себастьян. — Я жив. Я закончил сотворение мира, — это мой субботний отдых.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Граненая оправа» была по достоинству оценена только после того, как первый настоящий успех Себастьяна побудил другое издательство («Бронсон») выпустить заново этот роман, но даже тогда он расходился хуже, чем «Успех» или «Стол находок». Для дебюта он примечателен незаурядностью художественной воли и писательского самообладания.
Чтобы взлетать в высшие сферы серьезных чувств,
Двенадцать человек живут в пансионе. Сам дом описан очень подробно, но, чтобы подчеркнуть «островной» оттенок, остальная часть города дается мимоходом, как помесь натурального тумана с неким предварительным гибридом, полученным от скрещивания сценических декораций с кошмарным сном торговца недвижимостью. Сам автор дает понять (косвенно), что его приемы сродни кинематографическим, когда героиня фильма вдруг переносится в немыслимые пансионные годы во всем своем блистательном отличии от незатейливых, вполне реалистических однокашниц.
Один из жильцов, некто Г. Эбсон, торговец антиквариатом, найден убитым в своей комнате. Полицейский, обрисованный исключительно посредством сапог, звонит лондонскому сыщику и просит немедленно приехать. Из-за стечения обстоятельств (автомобиль, на котором он мчится, сбивает старушку, после чего он садится не в тот поезд) сыщик сильно задерживается. Тем временем ведется тщательный допрос обитателей пансиона, а также прохожего, старика Носбэга, который, когда преступление обнаружилось, как раз случился в вестибюле. Все они, кроме последнего — кроткого белобородого старца с желтизной вокруг рта, преданного безобидной страсти — коллекционированию табакерок, — более или менее под подозрением, особенно скользкий студент — историк искусства, под чьей кроватью находят полдюжины перепачканных кровью носовых платков. Между прочим, ради простоты и «густоты» действия автор ни словом не упоминает гостиничную прислугу, и никому нет дела до ее несуществования. Тут происходит небольшой плавный толчок, и что-то в повествовании начинает сдвигаться (напомним, что сыщик все еще в пути, а на ковре лежит коченеющий труп Г. Эбсона). Постепенно выясняется, что все постояльцы так или иначе друг с другом связаны. Старая дама из третьего номера оказывается матерью скрипача из одиннадцатого. Романист, занимающий комнату на фасадной стороне, — в действительности муж молодой особы из комнаты на третьем этаже окнами во двор, а скользкий студент — историк искусства ей приходится братом. Обнаруживается, что импозантный круглолицый господин, такой со всеми учтивый, — дворецкий привередливого старика полковника, который сам не кто иной, как отец скрипача. Следующая стадия переплавки: студент помолвлен с маленькой толстушкой из пятого номера, дочерью старой дамы от предыдущего брака. И когда выясняется, что спортсмен, чемпион по теннису среди любителей из номера шестого — брат скрипача, романист — их дядя, а старая дама из третьего — жена сварливого полковника, невидимая рука стирает цифры с дверей, и мотив пансиона безболезненно и гладко переходит в мотив загородного дома со всем, что из этого следует. И тут рассказ приобретает некую особую прелесть. Временная перспектива, которая и так уже выглядела комично из-за потерявшегося в ночи сыщика, окончательно сворачивается в клубок и засыпает. С этого момента жизнь персонажей расцветает подлинным человеческим содержанием, а запечатанная дверь ведет теперь не в комнату Г. Эбсона, а в заброшенный чулан. Проклевывается и выходит на свет новый сюжет, совсем другая драма, никак не соединенная с завязкой, отброшенной обратно в царство снов. Однако, едва читатель начинает осваиваться в ободряющей обстановке реального мира, и ему кажется уже, что благословенный поток дивной прозы указывает на прекрасные и возвышенные намерения автора — раздается нелепый стук в дверь и входит сыщик. Мы опять увязаем в пародийной тине. Сыщик, хитрый малый, злоупотребляет просторечием — как будто нарочно для того, чтобы казаться нарочитым, ибо это пародия не на Шерлока Холмса в пик моды, а на сегодняшних его потомков. Возобновляется допрос постояльцев. Намечаются новые нити. Тут же топчется кроткий старина Носбэг — сама безобидность и рассеянность. Он объясняет, что просто зашел тогда узнать, нет ли свободного номера. Похоже, что автор вот-вот прибегнет к старому трюку — злодеем кажется самый на вид безобидный персонаж. Сыщик вдруг проявляет интерес к табакеркам. «Алё, — он говорит, — вы никак по скусству?» С грохотом вваливается красный как рак полицейский, он докладывает, что труп исчез. Сыщик: «Это как так — счез?» Полицейский: «Исчез, сэр, в комнате его нет». Минута неловкого молчания. «Мне кажется, — спокойно говорит старина Носбэг, — я смогу кое-что объяснить». Медленно и аккуратно он снимает бороду, седой парик и темные очки, и перед нами предстает Г. Эбсон. «Видите ли, — говорит мистер Эбсон с виноватой улыбочкой, — не очень-то хочется быть убитым».
Я пытался по мере сил хотя бы отчасти приоткрыть пружины этой книги, хотя ее юмор, очарование и убедительность в полной мере можно оценить только при чтении. Однако, к сведению тех, кто запутался в этих бесконечных метаморфозах или разозлился, столкнувшись с чем-то небывалым по новизне, а стало быть, несовместимым для них с понятием «хорошая книжка», следует сказать, что каждый ее персонаж, выражаясь весьма приблизительно, — лишь воплощение того или иного писательского приема. Это все равно, как если бы художник сказал: «Смотрите, я вам сейчас покажу картину, изображающую не пейзаж, а несколько способов его изображения, я верю, что гармоническое их сочетание заставит вас увидеть пейзаж таким, как я хочу». В своей первой книге Себастьян довел этот опыт до логического и убедительного конца. Сводя разные литературные манеры ad absurdum и потом их одну за другой отвергая, он создал свой собственный стиль, в полной мере разработанный им в следующей книге «Успех». Здесь он уже перешел на новый уровень, поднявшись ступенькой выше, ибо если первый его роман строится на пародировании различных литературных приемов, то второй — на изучении тех приемов, которыми пользуется человеческая судьба. Классифицируя, частично отбрасывая и с научной точностью исследуя колоссальный материал (писателю доступный благодаря постулату, что недосягаемых для него сведений о героях не существует, — единственное ограничение вводится характером и целью отбора, чтобы строгое и систематическое дознание не подменялось сваливанием в кучу незначащих признаков), Себастьян на трехстах страницах «Успеха» ведет одно из сложнейших расследований, известных в истории литературы. Мы узнаем, что некий Персиваль К{42}.,
Мы узнаем много любопытного. Обе линии, сходящиеся в конце концов в вершине конуса, менее всего похожи на стороны треугольника, прилежно расходящиеся к неведомому основанию, — линии эти извилисты, они то почти соприкасаются, то разбегаются прочь. Иначе говоря, в жизни этих двоих было самое малое два эпизода, когда они едва разминулись, ничего об этом не ведая. Оба раза судьба, кажется, шла на все, предуготавливая им встречу, — шлифовала возможные варианты, подновляла указательные стрелки, а выходы перекрывала, ползучим движением обхватывала сетку сачка с бьющимися внутри бабочками — каждую мелочь рассчитывала, ничего не оставляя на волю случая. Разоблачение всех этих тайных приготовлений захватывает дух — чтобы не упустить такое богатство мест и обстоятельств, автору надо быть поистине многоочитым, как Аргус. Но каждый раз ничтожная ошибка — пробегающая трещинка, чья-то своевольная прихоть, стоп-кран неучтенной возможности — отравляет удовольствие детерминисту, и опять две жизни разбегаются все быстрее и быстрее. Так Персиваль К., которого в последнюю минуту жалит в губу пчела, из-за этого не попадает на вечеринку, куда судьба, преодолев бесчисленные препятствия, доставляет Анну; так и Анну, некстати проявившую строптивость, не берут на старательно приготовленную для нее должность в Столе находок, где уже служит брат К. Но судьба слишком упряма, чтобы ее могли сломить неудачи, — она добивается наконец успеха, и добивается путем таких тонких козней, что окончательное соединение происходит без малейшего щелчка.
Я не буду дальше вдаваться в детали этой восхитительной и умной книги — самой известной из всего написанного Себастьяном Найтом, хотя позднейшие три романа ее во многом превосходят. Как и в случае с «Граненой оправой», единственная моя цель здесь — рассказать о механизмах этой книги, даже если это идет в ущерб представлению о том, как она хороша, и, помимо всех ухищрений, хороша сама по себе. Добавлю, что в ней есть место, странным образом настолько связанное с внутренней жизнью Себастьяна в период, когда он заканчивал последние главы, что его стоит выписать хотя бы для контраста с наблюдениями, рисующими скорее сложные ходы мысли писателя, чем эмоциональную сторону его дара.
«Проводив ее, как обычно, до дому, Ив (первый жених Анны, чудаковатый и немного женственный, который потом ее бросил) обнял ее в темноте подъезда. Внезапно она ощутила, что у него мокрое лицо. Он прикрыл его ладонью и стал искать в кармане платок. «Дождик в раю, — проговорил он, — счастье луковое… стал волей-неволей бедный Ив плакучей ивою». Он поцеловал ее в уголок рта, потом высморкался с негромким хлюпающим звуком. «Взрослые люди не плачут», — сказала Анна. «А я и не взрослый, — всхлипнув, ответил он, — месяц ребячится, мокрая мостовая ребячится, любовь — вообще малютка, мед посасывает…» — «Перестань, пожалуйста, — сказала она. — Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты начинаешь подобные разговоры. Это так дурацки наивно, так…» — «-ивно», — вздохнул он. Он снова ее поцеловал, и некоторое время они стояли, словно расплывающаяся в темноте статуя о двух туманных головах. Прошел полицейский, ведя на поводке ночь, дал ей обнюхать столбик с почтовым ящиком. «Я не меньше тебя счастлива, — сказала она, — но я же не плачу и не говорю глупостей». — «Но разве ты не понимаешь, — прошептал он, — что счастье — это, в лучшем случае, пересмешник собственной смерти?» — «Спокойной ночи», — сказала Анна, ускользая из его объятий. «Завтра в восемь», — прокричал он ей вслед. Он ласково погладил дверь и вышел на улицу. «Красивая, нежная, — бормотал он в раздумье, — я ее люблю, но что толку, если мы все равно умрем. Не вынести мне этого обратного течения времени. Наш последний поцелуй уже умер, а «Женщина в белом» (фильм, который они смотрели в тот вечер) вообще окоченела, и полицейский, что мимо шел, тоже умер, и дверь мертва до гвоздей. И эта мысль успела почить. Прав Коутс (доктор), что у меня слишком маленькое сердце для моего веса. И моего беса». Он продолжал брести, разговаривая сам с собой, а тень его то вытягивалась, то приседала в реверансе, скользя по окружности вокруг фонарного столба. Дойдя до своего унылого пансиона, он долго взбирался по темной лестнице. Прежде чем лечь спать, он постучался к фокуснику. Старичок стоял в одном белье, внимательно разглядывая пару черных брюк. «Ну как?» — спросил Ив. «Не нравится им, вишь, мой выговор, — отвечал тот, — да, думаю, все одно они меня в программу вставят». Ив присел на кровать. «Вам бы волосы покрасить», — сказал он. «Не такой я седой, как лысый», — отвечал фокусник. «Я вот иногда думаю, — сказал Ив, — куда деваются волосы, когда вылезают, ногти и все остальное — ведь где-то они должны существовать?» — «Опять напился», — предположил фокусник без особого интереса. Он аккуратно сложил брюки и согнал Ива с кровати, чтобы расстелить их под матрацем. Ив пересел на стул. На икрах у фокусника топорщились волоски; поджав губы, он ласковыми движениями легких рук укладывал брюки. «Просто я счастлив», — сказал Ив. «Не похоже», — мрачно заметил старичок. «Можно я вам кролика куплю?» — спросил Ив. «Напрокат возьму, коли надобно будет», — ответил тот, протягивая «коли надобно», как бесконечную ленту. «Смешная профессия, — сказал Ив, — шурум-бурум, будто у спятившего карманника. Что побирушка с шапкой медяков, что ваш цилиндр с глазуньей. Одинаково до глупости». — «К оскорблениям мы привычные», — сказал фокусник. Он спокойно выключил свет, и Ив выбрался ощупью. Книги на кровати в его комнате, кажется, не желали сдвигаться с места. Раздеваясь, он представил себе залитую солнцем прачечную: пунцовые запястья, выныривающие из голубой воды, — блаженное, запретное виденье. А может, он попросит Анну выстирать ему рубашку? А он действительно опять ее рассердил? А она в самом деле верит, что они когда-нибудь поженятся? Невинные глаза, под ними бледные мелкие веснушечки на блестящей коже. Правый передний зуб чуть выдается вперед. Нежная теплая шея. Он снова почувствовал прилив слез. Будет ли с ней то же, что с Маей, Юной, Юлией, Августой и прочими его романами, от которых не осталось и угольков? Он слышал, как танцовщица в соседней комнате запирает дверь, умывается, со стуком ставит кувшин, мечтательно откашливается. Что-то со звоном упало. Захрапел фокусник».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я быстро приближаюсь к поворотному пункту внутренней жизни Себастьяна, и когда готовая часть работы видится мне в тусклых отблесках еще предстоящего труда, делается не по себе. Удалось ли мне до сих пор сохранять в рассказе о жизни Себастьяна обещанную мной беспристрастность, удастся ли мне это в заключительной части? Изнуряющая борьба с чужим языком и полное отсутствие литературного опыта не располагают к особой самоуверенности, но даже если я в предыдущих главах со своей задачей не справился, я все равно полон решимости продолжать, тайно уверенный, что тень самого Себастьяна каким-то особым, ненавязчивым образом пытается мне помочь.