Источник счастья
Шрифт:
— Ося, остановись, — прошептала Таня, склонившись к его уху, — расскажешь потом, сейчас не надо.
— Но как же? Потом я уже ничего не смогу рассказать. Скоро явится граф, инспектор госпиталей, и я должен буду спрятаться, сидеть тихо, потому что его превосходительство антисемит. Не исключено, что с ним вместе явится сама императрица, она тоже не любит евреев.
В палате стало страшно тихо. Императрица побледнела. Все смотрели то на неё, то на Осю. Было слышно частое, возмущённое пыхтение графа. Никто не решался сказать ни слова. В напряжённой тишине вдруг прозвучал
— Ваше величество, вы уж не серчайте, простите мальца.
Говорил один из раненых.
— Ой! — испуганно пискнул Ося и спрятался за Таню.
— Милый мальчик, — повторила императрица, когда процессия покинула палату и двинулась дальше по коридору, — так чем же он всё-таки болен?
— Прогерия, ваше величество, — ответил Свешников, — весьма редкое заболевание, при котором ребёнок стареет, не успевая вырасти, и умирает лет в одиннадцать-двенадцать от старческих болезней.
— Можно ему помочь?
— Боюсь, что нет, ваше величество.
— Где его родители?
— Он сирота.
— Мы могли бы молиться за него, на все воля Божья. — Императрица возвела глаза к потолку. — Он как будто символ своего несчастного племени. Надо его окрестить.
Глава четвёртая
После бурной новогодней ночи в Куршевеле Пётр Борисович изменился. Он стал пристальнее вглядываться в зеркало. Морщины, мешки под глазами, пятна старческой пигментации, похожие на ржавчину, — всё это он не замечал раньше, а теперь видел как сквозь лупу.
Иногда взгляд его надолго останавливался на платиновых стрелках наручных часов. Это были отличные часы, они стоили семьдесят тысяч евро и шли идеально точно. Но Петру Борисовичу казалось, что они спешат. Слишком быстро крутятся стрелки. Время тает, как будто кто-то ворует его, примерно так же, как воруют нефть, нелегально присосавшись к трубе.
Он вдруг поймал себя на том, что внимательнее смотрит на других, своих ровесников и тех, кто старше. В глаза бросались разные любопытные мелочи.
Банкир А. красит волосы и брови. Политик Б., глава парламентской фракции, перед выборами что-то сделал с лицом, убрал отеки, разгладил морщины. Руководитель крупного концерна, болезненно толстый и совершенно лысый, уехал куда-то, вернулся худым, подтянутым. На голове настоящие живые волосы.
Но проходило время — несколько месяцев, год, и лицо политика Б. опять становилось отёчным и морщинистым, руководитель концерна толстел и лысел.
У банкира А. оторвался тромб, и он умер. Банкир был ровесником Кольта. Он не курил, не пил спиртного, не баловался травкой. По выходным прыгал на теннисном корте, зимой нырял в прорубь.
После похорон за поминальным столом Пётр Борисович оказался рядом со своим давним приятелем, министром В. Министр был старше Кольта на восемь лет.
— Ну что, Вова, что ты думаешь об этом? — тихо спросил Кольт после третьей рюмки.
— Да нет, Петюня, брось, ерунда! Если только… — министр нахмурился, помотал головой, очень тихо, одними губами, произнёс несколько имён и вопросительно уставился на Кольта.
— Я
— Как какая? Очень даже большая!
— Да, возможно, разница есть. Но итог один, Вова. Десять лет, ну двадцать. А потом? Тромб, опухоль, инфаркт, это ещё ничего, быстро. А если инсульт, маразм, паралич?
— Петюня, у тебя депрессия, что ли? — Министр взглянул на него сочувственно. — Ты смотри, это даром не проходит, особенно в нашем возрасте. Все болезни от тоски и стресса, надо себя пересиливать и оставаться оптимистом.
— Да, Вова, ты прав. Надо оставаться оптимистом, и даже в гроб ложиться с улыбкой.
— Ну, ну, перестань, — министр легонько хлопнул его по плечу, — не закисай, Петя. Конечно, все там будем, с улыбкой или без неё, но ведь не завтра.
— М-гм. — Кольт взял стакан воды и залпом выпил. — Я знаю, Вова, закисать нельзя. Но я стал как-то слишком остро чувствовать время. Я отлично помню, что было десять, двадцать лет назад, каким был я, ты, все мы. Время пролетело как один миг. А дальше оно летит ещё быстрей. Десять, двадцать лет — это практически завтра.
— Всё-таки лучше двадцать, чем десять. — Министр нервно рассмеялся. — Я понял тебя, Петюня. Со мной это тоже бывает. Такая вдруг тоска наваливается, все кажется бессмысленным. Но я смотрю на сына своего, на внучек. Мне интересно, как они растут, в них моя кровь, моё продолжение. Это утешает и отгоняет дурные мысли. Ты бы, Петюня, женился. Когда есть семья, оно все как-то легче.
— Да, наверное, — рассеянно кивнул Кольт и взглянул на двадцатипятилетнюю вдовицу банкира. — Вот он женился, и ему было легче.
Вдовица, модель европейского класса, лицо известной косметической фирмы, сидела через стол рядом с молодым телевизионным продюсером. Они тихо оживлённо болтали. Рука продюсера лежала на спинке её стула. Продюсер шептал ей что-то на ушко. Вдовица осторожно, беззвучно хихикала. Почувствовав пристальный взгляд Кольта, она напряглась, слегка отодвинулась от своего собеседника и сделала траурное лицо.
— Нет, не так, конечно, — мягко усмехнулся министр, — ты же знаешь, она у него пятая или седьмая, поэтому и с детьми беда. Старший сын скололся, его здесь нет. Младший вон, сидит.
Кольт проследил взгляд министра и увидел существо без возраста и пола. Жёлтые локоны до плеч, выщипанные удивлённые брови, огромные, навыкате, трагические чёрные глаза.
— Хочется думать, что он плачет по отцу. Возможно, он единственный за этим столом по-настоящему страдает, — шёпотом заметил министр, — но я слышал, неделю назад его бросил любовник, известный сериальный актёр, и, боюсь, дело именно в этом. Но с семьёй, Петюня, всё равно лучше, чем одному. А о возрасте ты не думай. Зачем думать, если ничего не изменишь? Зарядку делай, следи за весом, за питанием. Витамины принимай, сейчас огромный выбор. Есть всякие курсы очищения, естественного омоложения. Могу порекомендовать тебе пару отличных клиник, в Швейцарии и в Германии. Попробуй.