Источник счастья
Шрифт:
— После того, как посидел с твоим чекушником в ресторане. Это был их последний разговор. Чекушник понял, что всё бесполезно, что он проиграл окончательно, и это тупик.
— Дмитрий Лукьянов умер сам. Естественной смертью. Тебе, Федор, рассказала об этом его дочь, Соня, — медленно, хрипло проговорил Кольт.
— А, уже прослушал запись? — старик усмехнулся. — И ничего не понял? Или не захотел понять? Ты разве не слышал, как она сказала, что у отца было здоровое сердце?
— Ну, он мог и не сообщать ей о своих болячках, — неуверенно возразил Кольт, — а если учесть его возраст и пережитое потрясение…
— Да. Потрясение, — старик пожевал губами, — надо было
— Неправда. Он действовал спокойно, мягко. У них сложились нормальные доверительные отношения, — тихо возразил Кольт.
— Это он тебе так докладывал.
— Он записывал каждый разговор. Я прослушивал записи. Я не заметил ошибок.
— Ты умный человек, Пётр. Я рад, что познакомился с тобой. Но ты такой же раб и профан, как другие. Ты никак не можешь расстаться с иллюзией, что все на свете продаётся за деньги. В этом твоя беда. Скажи, сколько ты заплатил мне, чтобы узнать то, что хотел узнать?
— Тебе — нисколько, — растерянно пробормотал Кольт.
— Умница, — старик сморщился в улыбке, — ты выложил много, чтобы добраться до меня, это верно. Однако потом пошёл совсем другой счёт, другая валюта.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Подумай. Найди ошибку.
— Чью?
— Твою, дурак, твою. Не его. С него, чекушника, иной спрос.
— Не понимаю, — Кольт нахмурился и помотал головой, — объясни по-человечески.
Старик взял свою чашку, допил последний глоток кофе, облизнулся, причмокнул и проворчал так тихо, что Кольту пришлось придвинуться ближе.
— Я предупреждал, чтобы вы не лезли к Дмитрию со своими деньгами. Он не продаётся. Порода у него такая. Генотип. Ты слушал все записи?
— Да.
— И последнюю тоже?
— Нет. Последний разговор записать не удалось.
— Зарядка кончилась? — старик неприятно усмехнулся.
— Представь, да.
— Удивительно. Твой пёс такой аккуратный, пунктуальный, и вдруг перед самой важной встречей забыл зарядить свой маленький аппаратик. Ну что ж, бывает.
— Ладно, хватит! — разозлился Кольт. — Я эти твои намёки не принимаю. Ты хочешь, чтобы я подозревал Ивана? Нет. Не буду. Не вижу оснований, мотивов не вижу. Зачем ему так рисковать? Он разумный и осторожный человек. Он что, яду подсыпал в ресторане? Заранее принёс с собой и подсыпал в еду, в питье? Как ты это себе представляешь? Смешно, в самом деле!
Старик закрыл глаза и принялся жевать губами. Кольт остыл немного, подошёл, поправил съехавший плед, почесал Адама за ухом и заглянул в лицо старику.
— Ну? Молчишь? Нечего возразить?
— Все, Пётр. Иди, — вяло пробормотал Агапкин, не открывая глаз, — иди домой. Я спать хочу. Скажи этому болвану, чтобы уложил меня, а утром пусть даст телефон и компьютер.
Больше Кольту не удалось добиться от Агапкина ни слова. Он сам уложил его в постель, а Бутону сказал в прихожей очень тихо, на ухо, чтобы телефона старику не давал ни в коем случае. Компьютер можно, но без Интернета, чтобы почта была недоступна.
Таня вернулась из Старого Быхова спокойная и почти счастливая. Муж её был здоров. Условия в тюрьме оказались вполне сносными, кормили арестованных неплохо, и всё, что она привезла, — сухари, яйца, ветчину, нянино варенье, Павел Николаевич заставил её съесть при нём. Он сказал, что она стала страшно худая и со своим гигантским животом выглядит как рахитичный ребёнок.
— Он кормил меня и причитал надо мной, будто это не он сидит под арестом, а я. У них там отличное общество. К ним перевели всех лучших генералов, Деникина,
В гостиной сидели Брянцев и Жарская, они пришли послушать Таню.
— Текинский полк — это, конечно, замечательно, и поляки молодцы. Там, кажется, командует корпусом генерал Довбор-Мусницкий? — спросил Брянцев.
— Да. Он к Лавру Георгиевичу относится с огромным уважением, сочувствует, всё понимает, помогает, чем может.
— Я читала, что недавно начальником могилевского гарнизона назначили генерала Бонч-Бруевича, — сказала Люба, — он большевик, приятель Ленина.
— А я его знаю! — Михаил Владимирович хлопнул себя по коленке. — Между прочим, ему мы обязаны тем, что Гришка Распутин был приближён к царской семье. О мистическом мужике ходили слухи, будто он хлыст. Бонч-Бруевич считался одним из лучших специалистов по русским сектам. Он торжественно засвидетельствовал, что Григорий Распутин — православный христианин, кристальной души человек. Если бы тогда выяснилось, что чудотворец имеет к этой ужасной секте хоть какое-то отношение, его бы при дворе близко не было. Между тем Распутин вырос именно в хлыстовской среде, и Бонч-Бруевич не мог не знать этого…
— Разумеется, знал, в частных беседах он называл Распутина прохвостом и сектантом, — перебил Брянцев, — но ты, Миша, все перепутал, это другой Бонч-Бруевич, Владимир Дмитриевич. Генерал — его брат, Михаил Дмитриевич. Впрочем, большевики они оба.
— Генерал совсем недавно держался крайне правых убеждений, — сказала Таня, — он был тесно связан с охранкой. Теперь он, конечно, большевик. Его брат, специалист по сектам, давно и нежно дружит с Лениным.
— Боже, деточка, откуда ты это знаешь? — Жарская всплеснула руками. — И главное, зачем тебе это знать?
— Любовь Сергеевна, «деточка» вот здесь, — Таня положила ладонь на свой огромный живот, — а я взрослый человек.
— Ну, извини, извини, — смутилась Жарская, — конечно, ты взрослая, страшно умная и совершенно самостоятельная. Так что, этот генерал Бонч-Бруевич уже как-то проявил себя по отношению к арестованным?
— Ещё бы! Он выступает с речами перед депутатами местных Советов, призывает расправиться с контрреволюционерами, требует у Керенского перевести всех в настоящую тюрьму, в Могилев, убрать текинцев и приставить революционных солдат. В бывшей гимназии, в библиотеке, удалось найти брошюру со статьями генерала Бонч-Бруевича десятилетней давности, где он призывает к истреблению мятежных элементов без суда. Книжонку послали могилевскому совдепу с дарственной надписью: «Дорогому могилевскому совету от преданного автора».
— Ну и как? Коварный враг революции был разоблачён? — спросил Брянцев.
— Разумеется, нет. Совдеп полюбил его ещё больше, они окончательно сроднились. Вообще, там ведь нет никакой идеологии, никаких принципов. Понимаете, мы продолжаем судить о них с нормальных, человеческих позиций, а они другие. Они вне совести, чести. У Достоевского в «Бесах», помните? Право на бесчестие. Ставрогин говорит, если дать такое право, все к нам прибегут, никого не останется.
— Достоевский очень уж мрачен, — пробормотала Любовь Сергеевна.