Источник солнца (сборник)
Шрифт:
Дело Евграфа Соломоновича, хоть и было огромно, между тем не оказалось делом его жизни. Для «дела жизни» он был староват и в принципе ироничен в недопустимой степени. Он не верил. Блажен, кто верует: тепло ему… эти строки русского посла в Персии долгое время звучали для Евграфа Соломоновича гимном чужого оптимизма. Он на полном серьезе завидовал людям, к которым они были применимы. Потому что сам, как последние лет двадцать ни пытался, ни во что поверить не мог. К работе Евграф Соломонович относился исполнительно, но посмеиваясь. Над самим собой посмеиваясь. Странно и печально смотрел он на лихое ВГИКовское студенчество с высоты штурмуемых лет: оно казалось ему неудачным
Прознав о существовании на свете девушки Нины где-то тому год назад, Евграф Соломонович совершил акт доброй дружеской воли: отловил Валю то ли поутру, то ли повечеру – сам уже не помнил точно – и всучил ему поэтический сборник Малларме с немногословной просьбой передать его Нине. Валя, особо не задумываясь, передал, и Евграф Соломонович отныне был доволен, время от времени вспоминая, что живет же в самом деле облагодетельствованный им человечек. Знал он, что круг интересов этой необщительной девушки вряд ли превышает Валин. Что этот пресловутый круг скорее похож на цирковой манеж, а они – на лошадей, которые скачут и скачут, не меняя траектории движения никогда. Не умея ее изменить.
Ломаные строчки французского авангардиста, прошедшие горнило творческой мысли Георга Асаховича, представлялись Евграфу Соломоновичу чем-то вроде спасительной соломинки, за которую утопающие в эпопейной фантастике молодые люди должны были схватиться при первой же возможности. Поэтому на Малларме дарения не прекратились: последовал мятежный Рильке, Верхарн, трехтомник Киплинга и небольшая антология итальянских поэтов – и ко всему этому пером приложился Георг Асахович. Евграфу Соломоновичу иной раз думалось, что друг у него наподобие многорукого индийского бога – одна его рука пишет один перевод, другая – второй, нога – еще что-нибудь успевает править. А голова – полна творческих идей, и даже морщины на челе от постоянного промысливания этих идей разглаживаются.
Смешно было признаться себе в том, но Евграф Соломонович сделал одно чрезвычайно интересное над собой наблюдение: если долго-долго думать и чего-то там решать очень серьезное, сера из ушей начинает выделяться активнее, а брови – расти быстрее. Улучшается слышимость и ухудшается видимость. Впрочем, ни на то, ни на другое Евграф Соломонович не был в претензии. Было очень смешно, только и всего. Ни одна душа, понятное дело, о подобных странностях его организма не знала.
Дарения все-таки однажды прекратились – и по совершенно не зависящей от нашего героя причине: издательство на ближайшее время не анонсировало никаких новинок (ждали роста цен на бумагу).
Но семя прекрасного было брошено и давало всходы: лежал Верхарн на тумбочке возле Нининой кровати, и как-то поутру потянулся Валя к нему загорелой рукой… открыл на тридцать пятой странице, прочел, что человек, решивший умереть по своей воле, вправе называть себя бессмертным, – и целый день потом думал над прочитанным, обнаруживая, к немалому удивлению, в своем миропонимании признаки столь мало свойственной ему рефлексии.
В конце концов, есть на свете великое множество людей помимо нас, чтобы им экзаменовать детей наших!
– Однако ж ты постарался! Не вертись, пожалуйста, и подними руку, – попросил Артема сосредоточенный Евграф Соломонович, обмазывая его, как вареник, сметаной, – у тебя ведь и температура, наверное, есть? Саша, принеси мне градусник из Настиной комнаты, – попытался он отогнать любопытствующую Сашку от ее троюродного брата.
Артем, перегнувшись, через плечо весело подмигнул ей. Евграф Соломонович, занятый сметанной процедурой, ничего не заметил и продолжал:
– Нет, не надо. Я сам схожу. – Он ушел и вернулся с серебряным цилиндриком в руке.
– Саша, ты с ума сошла слизывать сметану?! – Евграф Соломонович поймал племянницу на месте преступления. Сашка виновато отползла от Артема и вытерла рот рукой. – А ты?! – он обратился к Артему, который делал над собой нечеловеческие усилия, подавляя улыбку, – чему ты улыбаешься, позволь спросить? – Речь Евграфа Соломоновича все больше напоминала каскад коротких выстрелов шрапнелью. Он переходил в стадию характерного раздражения с придыханием, – очень смешно! Так смешно, что просто я не знаю, как! Ты, что маленький? Тебе сколько лет? Ты иногда головой думаешь?
– Я загорал, – решился прервать бурный поток отцовских словоизлияний Артем. Но потерпел фиаско.
– Он загорал! Посмотрите на него! И что прикажешь делать? Везти тебя в ожоговый центр? А мама? Ты подумал, что я ей скажу, когда она вернется? Ты об этом подумал?
Артем, густо-белый по всей поверхности торса – до брюк, – недовольно скривился и опустил голову на грудь.
– Ты где вообще был? Ты с кем был? – Евграф Соломонович возобновил процедуру намазывания. Сам он перепачкался сметаной едва ли не больше, чем его сын. – С кем, я спрашиваю тебя?
– Со Славиком. – Артем постарался ответить строго, но вышло скорее смешно, и он мысленно обозвал себя дураком за неумение держать удар.
– С Молодцовым?
Артем молчал и сидел неподвижно. Евграф Соломонович молчание расценивал как согласие.
– Вот я сейчас возьму и позвоню Славе! И спрошу его, почему он за тобой не уследил! – Евграф Соломонович, как истинный живописец, наложил на нос сыну последний мазок. Нос сгорел сильнее всего прочего Артема.
– Ну пап! Что я, младенец, что ли, чтоб за мной следить?
– Младенец, – невозмутимо отозвался Евграф Соломонович, – младенец и есть, если не умеешь себя контролировать. Где вы были?
– В Коломенском.
– Лежали на грязном газоне! Крем с собой не взяли… о, яду мне!
– Пап! – Артем почти взял фамильную нотку, к немалому, надо сказать, удивлению Евграфа Соломоновича.