Истоки (Книга 2)
Шрифт:
Без родного неба
Весь иссох.
Мне сейчас бы хлеба
Хоть кусок.
Сытым понимать ли
Суть вещей?!
Где вы, наши матери
С миской щей?
Ну, а в своей тюрьме буду учить наизусть целые поэмы!
Михаил поклонился родным и вышел. Лена метнулась за ним, но голос отца остановил ее:
– Не ходить! Сам должен все пережить.
– Да, у него такая хворь, которую даже самые близкие не вылечат, согласился с ним Юрий.
Самым мучительным и раздражающим для родных было то, что Михаил не просил их о помощи.
Такого гордого отрешения от жизни никто из родных не ожидал от мягкого человека.
–
– А если так, туда ему дорога! Знать я его не знаю, звонаря зловредного!
– Странно, он, кажется, ничего не замечает, глядит куда-то в себя. Он не заметил, что с тобой, Юра, произошло, даже не спросил, как это случилось, - сказала Лена.
– А по-моему, моя-то повязка особенно и растравила его.
Александр затянул пояс, застегнулся.
– Я в детский сад за Костей и Юлькой... А все-таки спасать его надо.
IX
Одна ночь в вагоне навсегда осталась в памяти Михаила: два раза он просыпался, снова ложился на верхнюю полку, и прерванное сновидение продолжалось с неумолимой ясностью и последовательностью... Он вернулся домой и в то же время видит танки в засаде и дом не родителей, а какой-то цех с одной кирпичной стеной, вместо другой - цветы до самого неба. И он видит в цветах огромную икону, а когда подходит близко, икона оказывается портретом его жены. Поперек - хвалебные слова, что родила дочь. Жена с дочерью на руках стоит в дверях лавки, и он почти не узнает ее - так непоправимо изменилась она. Весь ужас изменения в том, что лицо осталось прежним, а в глазах вместо былой мысли и чувств что-то тупое, она как бы порабощена животной чувственностью. И будто бы это сделал с ней мясник с волосатыми руками, разбудив в ней низменное, и оно подавило в ней человека. И только в маленькой дочери сохранилось что-то от прежней Веры, от ее милой рассудительности и смышлености. Михаил плакал по угасшему в жене человеку, безысходно страдая, как страдают только во сне.
Его разбудили. Он закурил. Горела свеча, возвращавшиеся военнопленные играли в самодельные карты.
– ...Сидит у нее один, чубчик на сторону. Жена как обваренная. Сапер ей: "Не убирай со стола, я добавлю закусь и спирток есть. Сейчас побреюсь". Потом тому чубчику: "Давай и тебя заодно побрею". Посадил на табуретку, намылил, запрокинул голову, занес бритву. Раз провел по щеке, попробовал ладонью. "Ничего, - говорит, - гладкий". А у того язык отнялся, пот заливает глаза. Не стал сапер пить с ними. Ушел. Баба на крыльце догнала, в ногах валялась, пыль мела головой с его сапог.
– Простил?
– Неизвестно. Может, он, сапер-то тот, на мине подорвался, развязал бабе руки, а может, домой пришел с вывернутой душой.
– Верность - вопрос не теоретический, а практический: нашел человека - твое счастье, не нашел - нет счастья. Никакими рассуждениями не поможешь. Вот однажды...
Михаил уснул, не дослушав рассказа о чьей-то жене. И опять продолжался прежний сон: старался увести Веру, а она оглядывалась на мясника, который был где-то рядом, но которого Михаил не видел, а только чувствовал спиной его опасную близость. То вспыхивал у Веры былой разум, и она шла с Михаилом, то опять тупела, плакала и кричала, что без мясника ей не жить.
Два раза просыпался Михаил, потом снова тонул в тревожном сне. В третий раз он не лег, боясь увидеть продолжение сна.
"Почему соглашался, чтобы мясник жил с ней?" - снова и снова думал он, идя к Вере, покоренный устрашающей правдой сна, более тревожной, чем правда яви.
Старуха, согнутая пополам, с цигаркой в беззубом рту, топила маленькую железную печку маленькими, по мерке нарезанными чурочками. В этих чурочках, в этом заплатанном тазу с гревшейся водой была вся Вера с ее аккуратностью и экономией. Веры не было дома. "Пошла обменивать водочный талон продовольственной карточки на мыло, - сказала старуха сирота.
– Знакомый сулил мыло принести, да задержался что-то. Хозяйка скорее обедать не будет, а мыло купит. Чистая! Сама моется и дочь моет до скрипа тела. И старуху приневоливает до телесного скрипения мыться".
– А ты кто же ей будешь?
– Давний друг-недруг Веры Заплесковой, - нелюдимо ответил Михаил.
– А я думала, не мужик ли ее. Пропал безвестно мужик. Тяжеленько одной бабе. Ни вдова, ни мужняя жена. Сколько их нынче таких горемык!
Он глядел на девочку, розовую после сна, - такая же, как у Веры, ямочка на подбородке, темные глаза с покатой к вискам косиной. Разрез глаз его. И убоялся привыкнуть к ней.
Голос Веры за дверью, тихий, с затаенностью, внезапно обессилил Михаила. Держась за притолоку, вышел на свежак и тут, на крылечке, увидал ее. Испуг, смущение, радость - очень робкая - мгновенно выразились на лице ее.
– Мишук...
Этим тихим и нежным окликом как-то сразу и навсегда привязала его к себе. Устоявшуюся тоску по мужу, ласку к нему услышал Михаил в этом странно теперь для него непривычном - Мишук.
Вера медленно розовела, застенчиво улыбаясь. Эта улыбка губ и глаз появилась раньше, чем она сообразила, что делать ей, как вести себя с ним.
– Это ты?
– говорил ее язык, по глазам же видно было: не удивилась ему, ждала его особым своим виноватым и тревожным ожиданием. Глухо зарыдала, лишь когда он, не доверив своему сердцу, холодно обнял ее, говоря, что вот он и пришел, неожидаемый. И он лгал, будто пришел лишь за тем, чтобы дочь повидать: ничего не знал о ее рождении. Даже родные, ошеломленные его внезапным незаконным появлением, забыли порадовать тем, что есть у него Танька. Может, обороняли раны его, а может, ползшая по пятам за ним беда целиком завладела их вниманием.
Вера всполошенно металась по комнате, выбегала в сени, грела воду, жарила рыбу, украдкой зверовато поглядывала на Михаила горевшими огромными глазами.
Она сняла с Михаила сапоги, куртку, помогла ему мыть голову. Медленно ворочались в его волосах ее крупные пальцы. Последний раз слила горячую воду на его голову, вытерла полотенцем, побрызгала одеколоном и стала причесывать, ни на минуту не оставляя его одного. Когда Михаил переоделся в ее халат и сел к столу, Вера опустилась перед ним на колени и, заглядывая в глаза, заговорила горячим шепотом:
– Разве я могу променять тебя на кого-нибудь? Мы, солдатки, не защищены от сплетен...
– Ну, ну, успокойся, милка.
– Михаил взъерошил ее волосы.
– Ишь, какая чубатая! Садись, выпьем.
– Мил, я тебя никуда не отпущу. Закроемся на крючок и будем вдвоем.
Вера была красива как бы сознающей себя красотой, понявшей, что красота и молодость есть счастье; она цвела женственной силой первого материнства, созревшая без него, Михаила. Украдкой посматривал он на ее плечи, высокую грудь, до тоски сознавая свое бессилие исправить дурное и жестокое в их прежних отношениях. И еще он боялся, как бы не взяли его тут, при ней. Было бы невыносимой пошлостью еще раз уронить себя в ее глазах, на этот раз, кажется, безвозвратно.