Истоки (Книга 2)
Шрифт:
– За что? Шутки не понимаешь, старый хрен. А тоже Россию уму-разуму захотел учить.
– И закончил, грозя сквозь слезы: - Я еще пересчитаю твои кусачки, алкоголик!
Прижимая листок тополя к сочившемуся кровью виску, он во все глаза со злым любопытством смотрел на чужих солдат, на машины, на огромных толстозадых лошадей. Чужая армия со своей речью, своими порядками до того изменила все, что даже этот лесок и эта речка показались Вениамину не русскими. Солоно щипало от слез разбитую губу.
Из-за пригорка немцы, подталкивая в спину винтовками, вели пленного, высокого, в порванной на груди гимнастерке, с наискось перечеркнутым кроваво-грязной
Ясаков узнал Крупнова, и у него вдруг вспыхнула на мгновение надежда, слепая и горячая: теперь он со своим сержантом не пропадет. Как только кусты орешника заслонили их от немецких солдат, куривших на траве, конвойные начали бить Александра. Он по-волчьи скалил зубы. Голова его покачивалась на мускулистой шее, мелкая дрожь схватывала губы. Но он напружинился, отвердел. В глазах испарялась обморочная муть, они светлели с каждым глотком воздуха.
У опушки близ дороги русские пленные, разбитые на группы по три-четыре человека, рыли ямы.
"Наверное, под капониры или могилы для убитых", - подумал Александр, горько радуясь, что отстали от него те озверевшие немцы.
Молодой ефрейтор в короткой тужурке, видимо, командир отделения, ужинавшего у костра, раздал саперные лопаты Александру, Ясакову и Галимову. Вынув из нагрудного кармана тужурки складной метр, отмерил два на два и велел копать яму.
Подольше посмотрел в лицо Александру, улыбаясь глазами. Пальцы извлекли из портсигара сигарету. Секунду помедлил в нерешительности, оглядываясь на костер, потом угостил и, не глядя на Александра, ушел к костру.
Плюнув на руки, Александр с треском разрезал лопатой уросшую корневищами трав луговину. Земля пахла кислым болотом.
– Кому яма?
– хрипло спросил Ясаков.
Слева лес сгущал в зеленом кипении сумерки, справа мочажина с осокой на кочках все еще удерживала расколотое тревожное золото закатного неба.
– Может, вон тех хоронить, - не унимался Ясаков.
На юго-востоке над космами взвихренной дневным ли ветром или взрывами снарядов пыли загорелась одинокая звезда, неправдоподобно ясная и веселая. Доверчиво глянула она в глаза Александру, и в душе как будто разлился тот наполненный теплом закатный вечер на Волге, когда, приехав на лодке в дом отдыха к Жене-племяшу, устало кинулся навзничь на песок, - такая же чистая горела над свинцовыми ветлами звезда, да птичка в голубеющих над заводью сумерках забавлялась простоватым, в полтора колена высвистом.
– Недобрая яма, - сказал Галимов.
Александр услышал неподалеку в стороне звуки разрезаемой земли, корневищ, уловил смутные движения выпрямляющихся и склоняющихся людей.
Рассыпалась автоматная стрельба, сухая и четкая, будто прочертили палкой по ребрам частокола.
– Не хочу... все равно прикончат. Мать иху, твоих классовых братьев!..
– мученически косноязычил распухшим языком Ясаков.
Под ложечкой у Александра мутило, слабость подгибала колени. Смиряя боль избитого тела, он следил за ногами часового, за солдатами у костра. Они, поужинав и накурившись, легли спать, только трое играли в карты. Молодой деловой ефрейтор порылся в повозке, прикрыл ее брезентом. Потом молча замерил глубину ямы, ушел к кустам и что-то сказал в темноту. Вспыхнула зажигалка, осветив сигарету в зубах.
– Слушайте меня, - шепнул Александр.
– Скажу "броня" - сбивайте автоматчика, ефрейтора беру на себя.
Руки его сами с ожесточением выбрасывали лопатой землю, комья докатывались до ног крутившегося с автоматом часового. Когда часовой повернулся к ним щекой, освещенной отблесками угасающего костра, Александр тяжело и глухо уронил:
– Броня.
Все произошло не так, как уговаривались. Ясаков не стащил часового в яму, не сорвал с него автомат. Прыжками бросился почему-то к повозке, налетел на ефрейтора, и тот, взмахнув руками, упал спиной на утухающий костер. Александр так и не мог вырвать автомат у часового. Автомат стрелял, пули взбивали красную золу.
В суете канули в густой лес. Ракеты на секунду высветили окраинные деревья, и тьма опять плотно сомкнулась.
Стрельба смолкла. Но еще долго и люто храпели мотоциклы, запутавшись в петлях дорог.
– Без оружия, да еще распояской, мы с вами шантрапа с Пешего рынка. Давайте оружие добывать...
– сказал Александр.
– Да нам бы на первый шлучай рашдобыть шамоходку, ну танк на плохой конец. Ты, Шаня, чудной: кто это припаш нам оружие?
– Немцы.
Под вечер зашли в хату хлеба попросить. Седоусый кривой мужик нехотя дал им холодного картофеля в мундире, по ломтю ржаного хлеба. Пока ели, он с хитроватой простецой расспрашивал их, кто да откуда. Александру не по душе было это любопытство, зато Веня, радуясь, что нашел слушателя, неудержимо растекался в рассказах о плене, о побеге. Старуха охала, крестилась на иконы, а старик кривил губы под седыми усами. Веня совсем было ночевать собрался, уже приглядываясь к сеновалу, но Александр, сжав его руку выше локтя, процедил сквозь зубы:
– Тут нам крышка.
Старик, забежав вперед их, запирал на засов калитку.
– Не выпущу вас, хлопцы. Придет дед из лесу проверит, тогда с богом. Чего вам бояться, если вы не подкидыши, а?
– У моего отца тоже усы белые. Жалко мне тебя. И все-таки пусти добром, иначе вывихну тебе руку или шею, - проговорил Александр.
– Может, ты сам снюхался с немцами. А?
Старик затрясся в лютости, заикаясь.
– Нету моей веры тем, кто из плена вернулся! От немца просто не убежишь! Вчера также одного приютили соседи, раненный в руку, в правую, заметь. Оказывается, подлец, сам себя изувечил.
За ночь постарались уйти как можно дальше от места побега.
XIII
Шифрованные донесения о Чоборцове и его армии были доставлены Председателю Государственного Комитета Обороны Сталину при крайне невыгодных для Чоборцова обстоятельствах.
Накануне Сталин беседовал с английским послом, требовал от Англии ежемесячной поставки не менее полтысячи самолетов и столько же танков. Потом он отправил Черчиллю письмо: просил высадить несколько английских дивизий в Архангельске или перевести их через Иран в южные районы СССР... Иначе война примет более драматический характер: "Я понимаю, что настоящее послание доставит Вашему Превосходительству огорчение. Но что делать? Опыт научил меня смотреть в глаза действительности, как бы она ни была неприятной, и не бояться высказывать правду, как бы она ни была нежелательной".
В этой просьбе было что-то несовместимое с достоинством страны и с его личным достоинством. Ночью Сталин плохо спал. И теперь, в это раннее дождливое утро, у него было подавленное настроение, хотя в письме своем он не только просил, но и прощупывал, насколько Англия готова идти на жертвы ради победы над общим врагом. Он нехотя выпил стакан молока.
У зеркала Сталин растер тяжелыми ладонями бугристое осунувшееся лицо в редких, заштрихованных временем шадринках, зачесал, с силой пригибая назад, жесткие рыжеватые волосы.