Историческая драма русского европеизма

Щукин Василий Георниевич

После Венского конгресса, в работе которого Козловский участвовал, тщетно пытаясь воплотить в жизнь собственные либеральные надежды, он остался на Западе, чувствуя себя в России чужим. Всеми силами старался он укрыться и от ставшего тогда особенно модным националистического романтизма, печально констатируя, что европейцам становятся

чуждыми милые его сердцу имена Вергилия, Горация, Ювенала, Расина. Но настроения горького, едва ли не байронического разочарования испытывал и сам. Потому, наверное, во взглядах на сущность русской цивилизации и на прошлое своей страны, которые он изложил в разговоре со знаменитым маркизом Астольфом де Кюстином на корабле, плывшем из Любека в Кронштадт весной 1839 года, преобладают нe столько идеи, почерпнутые у Местра и де Бональда, сколько чаадаевская горечь и чаадаевское презрение к России эмпирической, не “ноуменальной” — а такое настроение носило скорее романтический характер. Козловский считал, что Россия отстала от Европы на тысячу лет, потому что Запад пережил нашествие варваров в V веке, а Россия сбросила монгольское иго в XV. Домонгольская Русь была, по мнению князя, высококультурным государством с развитой аристократией, но народ оставался языческим и патриархальным. К тому же русские никогда не прошли школы рыцарства: благородное влияние крестоносцев и католичества остановилось на Польше. Поэтому Россия никогда не знала, что такое честь, bonne foi. Влияние Византии было двойственным: с одной стороны, она передала русским вкус к художествам, с другой — привычку лукавить и лгать. Когда Европа шла освобождать от неверных Гроб Господень, татарское иго породило в России крепостное право и самодержавие — “идолопоклонническую демократию”, всеобщее равенство рабов [96] .

[96]

Маркиз де Кюстин. Николаевская Россия. С. 33–35. Ср. исторический комментарий беседы Кюстина с Козловским в кн.: Струве Г. Русский европеец. С. 42–48.

Трудно сказать, была ли историческая концепция Козловского самостоятельной, выношенной им самим или же сотканной из множества чужих мыслей, подслушанных им в европейских и петербургских салонах. Я более склоняюсь ко второй версии. Вероятнее всего, он был знаком с первым “Философическим письмом” Чаадаева, хотя ряд его идей, в частности о монгольском иге как главной причине российской отсталости и самодержавного деспотизма, о высокой культуре Киево-Новгородской Руси, о свободолюбии и рыцарстве Польши, звучат совсем не по-чаадаевски. Легко найти у Козловского точки соприкосновения с мыслью Пушкина о том, что именно Русь спасла Европу от татар (в неотправленном письме поэта к Чаадаеву от 19 октября 1836 года), или с полонофильством кн. П.А.Вяземского. Для нас важно другое — то, что в 1830-е годы русский европеизм, функционируя в условиях сгущавшегося охранительства и неуклонно растущей ксенофобии, с одной стороны, и усиления романтического интереса к проблемам национальности и исторического процесса — с другой, уже не мог довольствоваться одним умонастроением, а неизбежно стремился вылиться в законченную историософскую концепцию. Общее течение захватило и “пустого Козловского” (выражение Н.И.Тургенева) — вечного острослова, оратора-собеседника, никогда не претендовавшего на роль философа. Отсюда один шаг до Чаадаева, до появления историзма в сочинениях русских авторов.

Однако это уже совсем иная история, следующий акт исторической драмы русского европеизма, которая продолжается и по сей день…