Истории Ворона
Шрифт:
Потом он долго вез ее куда-то на своей машине. Людмила предполагала, что придется с ним переспать, и даже смешно было – ну какая жертва, уж это-то она с удовольствием. Однако офицер привез ее на самые зады частного сектора с покосившимися серыми заборами. В последнем доме (дальше дорога уходила к убранным черным полям и сизо-зеленому мрачному сосняку) жила бабка. Людмила и раньше про нее слышала – к ней ездили жены партийцев выводить плод или решать еще какие-то женские дела.
– Вы мне, наверное, ничем не сможете помочь, – обреченно сказала Людмила. Она зашла в избу, скорее чтобы не обижать друга семьи, отвезшего ее в такую даль, а не надеясь на что-то.
– Совсем не любишь ты никого, – по-доброму
– Я дом свой очень люблю, – призналась Людмила.
– Вот и славно. Дом тебе и будет помогать.
Вышла Людмила от бабки тихая и очень спокойная. Офицер ни о чем не стал ее спрашивать, молча довез до дома.
Спустя несколько дней пропал Гриша, самый задумчивый и незаметный из троицы язовских сыновей. Как это случилось, уму непостижимо: мальчики не покидали огороженного со всех сторон и охраняемого двора. Язов не сразу заметил исчезновение сына – он впал в немилость у высокого начальства, назревали воистину смертельные проблемы, и поэтому, когда жена сообщила ему ровным голосом, что обратилась в милицию по поводу исчезновения Гриши, обкомовец лишь наполовину осознал ее слова. Пропажа сына (самого тихого из троих, на которого он и внимания-то особого не обращал) была далеко не худшим из того, что могло произойти в ближайшее время.
В квартиру приходили милиционеры, задавали испуганным мальчикам разные вопросы. Прислугу Людмила рассчитала еще в тот день, когда приехала от бабки. Нечего посторонним в делах семейных путаться.
Геннадий, уже в ту пору зачитывавшийся книжками, конечно, ничего подозрительного не заметил. А вот Глеб, еще только учившийся с большой неохотой читать, был зато наблюдательным, сметливым и к тому же в последние ночи стал почему-то очень плохо спать. Он и заметил, что мать каждую ночь проходит по коридору туда и обратно. Каждый раз чуть слышно поскрипывали петли шкафа. Ловкому Глебу оказалось нетрудно проследить, что мать, возвращаясь, прячет ключ под отломанную паркетину возле кровати. Выждав, Глеб прокрался в самый конец коридора, к огромному встроенному шкафу с антресолями и услышал что-то вроде тихого сдавленного поскуливания, словно в шкафу заперли маленького щенка. Семилетний Глеб подумал, что там действительно щенок. Промаявшись весь день, он решил спасти зверька и следующей ночью, уже под утро, прокрался в родительскую спальню, чтобы взять ключ. Мать спала крепким сном человека с непробудно спящей совестью.
Глеб забрал из детской припрятанные от родителей спички и свечку для игр во дворе и пошел отпирать шкаф. Медленно и осторожно вставил ключ, повернул в замке. Внутри уже никто не скулил. В предрассветном сумраке, закравшемся в коридор, открытая дверь шкафа дышала жуткой бездонной чернотой и концентрированной вонью – разило брикетами от моли, почему-то туалетом и еще чем-то тухлым, тошнотворным. Глеб достал из кармана коробок, начал чиркать спичкой. Руки сильно дрожали. Наконец он зажег свечу.
– Песик, ты где?
Глеб шагнул в шкаф, вытягивая вперед руки, отводя полы пальто от свечи – еще не хватало пожар устроить. Золотистый свет выхватил на дне шкафа тощие детские ноги, связанные в лодыжках. Глеб шагнул дальше, наклонился. На него смотрел брат Гриша. Страшный, с невменяемыми глазами и плотно завязанным ртом – а самое дикое, кисти рук у брата были отрублены и аккуратно лежали рядом. Культи были тщательно забинтованы.
Глеб заорал и выпрыгнул, да что там, просто выпал назад из шкафа, ударившись копчиком. Свечка упала рядом, брызнув парафином, огонек вытянулся к потолку. Тут же появилась мать, лицо у нее было незнакомое, похожее на маску.
– Если хоть слово кому вякнешь, – прошептала она, – я тебя тоже убью.
И Глеб ей сразу поверил. Безоговорочно. Мать подняла свечу, задула ее, сковырнула уже подсохшую лужицу парафина.
– Ключ.
Глеб отдал ей ключ, не чувствуя собственной руки.
– Марш к себе.
Тут Глеб наконец потерял сознание.
Очнулся он утром, в детской, и первой мыслью было, что ему просто приснился кошмар. Глеб подошел к шкафу в коридоре, подергал дверь. Заперто, как всегда, впрочем. Когда Глеб был помладше, то иногда путал сон и явь, и сейчас почти успокоился. Приснилось, конечно. И тут взгляд его упал на крохотную лунно-белую капельку парафина на паркете, которую ночью не заметила мать. Тяжелый ком страха набух в солнечном сплетении, распустив по телу ледяные щупальца.
«Папа, а ведь Гриша у нас в шкафу лежит», – хотел сказать Глеб за завтраком. Но мать, поджав губы, смотрела на него, ее рот был похож на узкую щель, прорезанную ножом. Язов-старший поглощал бутерброды с колбасой. Глеб промолчал.
«Я правду говорю! Поди посмотри! У него рот вот так завязан, и рук нет, ему очень больно!» – хотел крикнуть Глеб отцу, но все жевали, будничное яркое солнце светило в огромное белое окно, и Глеб снова струсил.
Может, все-таки померещилось? Может, там никого нет?
Так и жил Глеб дальше, не понимая толком – впрямь было или почудилось?.. Действительно ли он тогда струсил или просто не стал пороть чепуху? В пользу того, что брат Гриша на самом деле долго и мучительно умирал в шкафу связанный, с отрубленными руками, свидетельствовала особенная, неизбывная холодность матери. А еще Глебу стали сниться кошмары, в которых отрубленные руки брата бегали на пальчиках по дому, будто диковинные насекомые.
Расследование относительно прошлого Язова прекратилось – двух главных его недоброжелателей нашли задушенными, с загадочными маленькими следами на шее, будто душил ребенок, но со зверской недетской силой. Так дело затухло, и больше Язова не трогали. Людмиле обычно не припоминали кулацкое происхождение, даже когда перерывали ее биографию перед тем, как присвоить очередную ученую степень, а те немногие, кто припоминал, долго потом не жили.
Так бы и осталось все это чередой случайных совпадений, если бы Глеб не оказался единственным из родственников, кто навестил Людмилу Язову перед ее смертью. Ему-то она все и рассказала. Ведь шестьдесят с лишним лет тому назад бабка строго предупредила ее, что обязательно надо будет кому-нибудь из родни поведать тайну дома, иначе после смерти случится нечто куда хуже, чем сама смерть.
– Мать говорила, он до скончания веков будет теперь защищать домашних. А если захочется его спровадить, ну, совсем, чтобы не защищал и не приходил больше, то надо, мол, принести жертву. Запереть кого-нибудь из родичей надолго наедине с ним. Тогда он насытится родственной кровью и оставит семью. Чужая кровь его досыта не накормит…
Дядя Глеб выглядел уже основательно пьяным и заплетающимся языком нес околесицу.
– Так, ладно, – сказал Николай. – Семейное предание просто зашибись, всегда подозревал, что у бабушки крыша не только в прямом смысле протекает, но и в переносном. Мне хлама еще до фига отсюда вытаскивать, дел по горло. Собирайся и уходи.
– Отпишешь мне квартиру? – снова спросил дядя Глеб.
– Щас, разбежался. Все, разговор окончен. Иди проветрись.
Дядя Глеб, сгорбившись, пошел к выходу.