История Французской революции. Том 1
Шрифт:
Тогда, 24 августа 1788 года, последовала отставка архиепископа Тулузского, своими смелыми, но слабо исполняемыми планами вызвавшего сопротивление, которое следовало или не вызывать, или победить. Удаляясь от дел, Бриенн оставил казну в совершенном истощении, уплату доходов по обязательствам ратуши приостановленной, все власти в борьбе между собой, все провинции вооруженными. Что касается его самого, то министр получил награду в восемьсот тысяч франков, архиепископство Санское и кардинальскую шапку, так что он точно поправил дела, если не государства, то свои собственные. Последним советом Бриенна королю было вернуть Неккера, чтобы при помощи его популярности преодолеть сопротивление, уже непобедимое силой.
В течение этих двух лет французам впервые захотелось перейти от пустых теорий к практике. Борьба между высшими властными органами раззадорила их и представила им к тому случай. Во всё продолжение этого века парламент нападал на духовенство и изобличал его ультрамонтанские склонности; потом он напал на двор, разоблачая совершаемые им беспутства и непрерывное превышение власти. Когда парламенту стало грозить то же и самое существование
Двор, теснимый столькими врагами, сопротивлялся вяло. Сознавая необходимость хоть каких-то действий, но постоянно откладывая решительную минуту, двор изредка начинал бороться с какими-нибудь злоупотреблениями, а потом опять впадал в бездействие. Когда, наконец, на него напали со всех сторон, когда он увидел, что высшие сословия призывают на сцену народ, он сам вывел его вперед, созывая Генеральные штаты.
Весь век двор противился философскому духу, а теперь вдруг обратился к нему и отдал ему на рассмотрение государственное уложение. Высшие государственные власти представляли собой странное зрелище, похожее на то, как если бы люди, несправедливо присвоившие себе какой-нибудь предмет, заспорили о нем в присутствии законного владельца и наконец призвали бы самого владельца рассудить их.
В таком положении находились дела, когда Неккер вторично стал министром. Он пользовался полным доверием, и потому кредит был тотчас восстановлен, а самые вопиющие затруднения – устранены. Он сумел извернуться так, чтобы покрыть необходимейшие расходы, впредь до собрания Генеральных штатов, требуемого всеми без исключения.
Начали обсуждать важные вопросы об организации штатов. Какую роль должно было играть в них среднее сословие, должно ли оно явиться как равное другим или просителем, должно ли число представителей его равняться числу представителей двух высших сословий, должны ли совещания происходить поголовно или по сословиям и не следует ли дать среднему сословию лишь один голос против двух голосов дворянства и духовенства – вот вопросы, которые волновали всех.
Первым на очереди был вопрос о числе депутатов. Никогда еще ни одна философская полемика не возбуждала такого волнения. Животрепещущая важность вопроса разгорячила умы. Писатель – лаконичный, энергический, едкий – занял в этом споре место, которое великие гении того века занимали в философских спорах. Аббат Сийес в книге, давшей толчок общественному мнению, спрашивает: «Что такое среднее сословие? – и отвечает: – Ничто». «Чем оно должно быть? – продолжает он. – Всем!»
В Дофине штаты собрались наперекор двору. Два высших сословия, более ловкие и популярные в этой провинции, чем во всех других, решили: среднему сословию следует иметь столько же представителей, сколько имеют дворянство и духовенство. Парижский парламент, уже смутно предвидя последствия неосторожных заигрываний, очень хорошо понял, что третье сословие явится ему не помощником, а повелителем, и поэтому, записывая эдикт о созыве Генеральных штатов, потребовал непременным условием, чтобы при этом были соблюдены формы 1614 года, совершенно уничтожавшие роль среднего сословия. Уже утратив свою популярность сопротивлением эдикту о возвращении протестантам гражданских прав, парламент в этот день окончательно явился в своем настоящем свете, и двор был вполне отмщен. Парламент первым испытал на себе непостоянство народной милости; но если впоследствии нация могла казаться неблагодарной в отношении вождей, которых она бросала одного за другим, то на этот раз она была совершенно права относительно парламента, который остановился прежде, чем она вернула себе хоть одно из своих прав.
Двор, не смея сам решать столь важные вопросы или, вернее, желая лишить популярности два высших сословия, спросил их совета с намерением не следовать ему, если бы этот совет, как можно было предвидеть, оказался неблагоприятным для среднего сословия. Итак, двор созвал новое собрание нотаблей, которому были предложены для обсуждения все вопросы, касавшиеся устройства Генеральных штатов. Прения оказались очень оживленными. С одной стороны, были сделаны ссылки на древние традиции, с другой – на естественные права и разум. Так в некоторых собраниях по некоторым пунктам голосование происходило поголовно; иногда совещались по провинциям, а не по сословиям; часто представители среднего сословия числом были равны депутатам от дворянства и духовенства. Как же было решить дело согласно древним обычаям? Разве различные государственные власти не подвергались постоянно переворотам? Королевская власть, сначала верховная, потом побежденная и обобранная, впоследствии снова поднявшаяся с помощью народа и сосредоточившая в себе все прочие власти, представляла картину постоянной борьбы, беспрестанных изменений. Духовенству говорилось, что если обратиться к древним временам, то оно вовсе не было даже сословием; дворянству – что могли бы быть избраны лишь одни ленные владельцы, вследствие чего большинство дворян были бы исключены; самим парламентам объяснялось, что они не что иное, как мятежные слуги королевской власти; всем, наконец, – что французский государственный строй есть долгий ряд переворотов, в продолжение которых поочередно господствовали все власти, и что в этом великом споре решение подобает одному разуму.
Среднее сословие заключало в себе почти всю нацию, всех полезных, энергичных и просвещенных граждан; хотя оно обладало лишь частью земель, но разрабатывало все земли, и, если судить разумно, следовало
Собрание нотаблей подало голос против так называемого удвоения среднего сословия. Одно только отделение, председательствуемое графом Прованским, подало голос за удвоение. Тогда двор, принимая во внимание «мнение меньшинства», мнение, высказанное несколькими принцами крови, желание трех сословий Дофине, требование провинциальных собраний, пример нескольких стран, где собирались штаты, мнение нескольких публицистов и желание, выраженное множеством адресов, постановил, что депутатов будет по меньшей мере тысяча; что число это будет распределено соответственно населению и податям, платимым в каждой провинции; что общее число депутатов среднего сословия будет равняться числу депутатов двух высших сословий, взятых вместе (постановление совета от 27 декабря 1788 года).
Обнародование этого решения возбудило общий восторг. Решение приписывали Неккеру, и потому еще усилились любовь к нему нации и ненависть вельмож. Однако это заявление не решало вопроса о подаче голосов – поголовной или посословной; впрочем, решение само собой из него вытекало, потому что бесполезно было бы увеличивать число голосов, если не имелось в виду считать их, так что среднему сословию, собственно говоря, предоставлялось силой взять то, в чем пока ему отказывали в теории.
Это дает верное понятие о слабости и нерешительности двора и самого Неккера. В этом дворе соединялось столько разных сил, что никакой решительный результат не был возможен. Король был умерен, справедлив, трудолюбив, но слишком неуверен в себе; он любил народ, охотно внимал его жалобам, но иногда на него находил какой-то панический, суеверный страх, и тогда ему казалось, что рука об руку с терпимостью и свободой идут анархия и безбожие. Философская мысль иной раз впадала в крайности, а такой робкий и набожный государь не мог этого не испугаться. Беспрестанно подвергаясь припадкам слабости и страха, всевозможным колебаниям, несчастный Людовик XVI, лично готовый на всякие жертвы, но не умевший заставлять жертвовать других, платил за все ошибки, не им совершаемые, но падавшие на него, потому что он дозволял их совершать. Марии-Антуанетте, преданной увеселениям, властвовавшей над всеми окружающими умом и красотой, хотелось, чтобы ее муж был спокоен, чтобы казна была полна, а двор и подданные ее боготворили. То она соглашалась с королем, что необходимы реформы, когда в них чувствовалась чересчур вопиющая потребность; то, напротив, ей казалось, что власти грозит опасность, а друзьям ее – падение, и тогда она удерживала короля, удаляла популярных министров и уничтожала всякое средство к достижению чего-либо хорошего, всякую надежду. Она в особенности поддавалась влиянию той части дворянства, которая гнездилась около престола и кормилась его милостями. Этому придворному дворянству, разумеется, было столь же желательно, сколько и самой королеве, чтобы у короля было из чего дарить и награждать, и вследствие этого желания дворянство враждовало с парламентами, когда они отказывали в налогах, но опять мирилось с ними, когда они под разными благовидными предлогами не соглашались на земельный налог. Среди этих противоречивых влияний король, не смея смотреть в лицо обступавшим его затруднениям, судить о злоупотреблениях, тем более уничтожать их собственной властью, уступал то двору, то общественному мнению и не удовлетворял ни того ни другого.
Если бы в то время, когда философы, прогуливаясь в аллеях сада Тюильри, желали успеха Фридриху и американцам, когда они и не помышляли о том, чтобы управлять государством, а только стремились просвещать государей и разве что смутно предчувствовали далекие еще перевороты, – так вот если бы в это время король самостоятельно установил некоторую равномерность в распределении государственных тягот и дал бы хоть несколько гарантий, всё надолго бы успокоилось, и Людовика XVI боготворили наравне с Марком Аврелием. Но когда власти оказались унижены долгой борьбой, когда все злоупотребления были разоблачены собранием нотаблей, и когда нация, призванная к участию в споре, возымела надежду и желание сделаться чем-нибудь, она этого захотела твердо и решительно. Ей были обещаны Генеральные штаты – она потребовала сокращения срока, назначенного для их созыва; когда был сокращен срок, она потребовала преобладания в будущем собрании; в этом требовании ей отказали, но удвоили число ее представителей. Таким образом, все уступки делались лишь до известной степени и только когда не было более возможности сопротивляться; но тогда силы нации уже выросли, она их осознала и непременно требовала того, чего была в состоянии добиться.
Беспрестанное сопротивление раздражало ее честолюбие и скоро должно было сделать его ненасытным. Но и тогда еще, если бы нашелся великий министр, который сумел бы вдохнуть хоть немного воли в короля, расположить к себе королеву, обуздать привилегированные сословия и, вместе с тем, разом опередить и исполнить народные требования, даруя свободную конституцию, если б такой министр удовлетворил потребность действовать, которую испытывала нация, призвав ее немедленно не к преобразованию государства, а к ежегодному обсуждению своих текущих интересов в уже готовом государстве, – может быть, борьба не началась бы вовсе. Но для этого нужно было не уступать давлению, а предупреждать его, а главное – пожертвовать множеством притязаний. Для этого требовался человек с твердыми убеждениями и столь же твердой волей, а такой человек, будучи смел, могуч и, может быть, страстен, испугал бы двор и не был бы им принят. Стараясь щадить и общественное мнение, и устаревшие интересы, двор предпочел полумеры: он выбрал, как мы видели выше, министра-полуфилософа, недостаточно смелого и пользовавшегося громадной популярностью потому, что в то время даже нерешительные намерения в представителе высшей власти превышали всякие надежды и приводили в восторг тот самый народ, который чуть позднее уже не могло удовлетворять демагогическое беснование его собственных возлюбленных вождей.