История глаза
Шрифт:
Я остановился перед кустом, в котором только что исчез силуэт женщины. Я возбуждённо озирался, сжимая в руке револьвер: в эту минуту тело моё разрывалось на части; вдруг чья-то залитая слюной рука схватила меня за член и начала его ласкать; мокрый, горячий язык проник в мой анус, и голые женские груди, голые женские ноги прижались к моим ногам в порыве оргазма. Я едва успел развернуться и кончить Симоне в лицо; по всему моему телу пробежала дрожь, мощная, словно шквал, зубы лязгнули, а в уголках рта выступила пена. Непослушными руками я судорожно сжал револьвер и, сам того не желая, сделал три страшных, бесцельных выстрела в сторону замка.
Опьянённые
В ужасе представив себе, как сейчас в проём выпадет окровавленный труп Марсель, мы стояли внизу перед этим недвижным видением, не в силах докричаться до девочки из-за ветра.
— Где твоя одежда? — спросил я у Симоны мгновенье спустя.
Она ответила, что искала меня, но, не найдя, так же, как и я, проникла внутрь замка. Перед тем, как перепрыгнуть через подоконник, она разделась донага, решив, что так ей будет «удобнее». Настигнув меня, она испугалась и убежала, но платья своего так и не отыскала. Наверное, его унёс ветер. Тем временем она пристально следила за Марсель и поэтому не спросила меня, почему я тоже голый.
Девочка в окне исчезла. Прошло мгновение, которое показалось нам вечностью; она включила свет в комнате, а затем вышла подышать свежим воздухом и повернулась лицом к морю. Ветер подхватил её светлые, гладкие волосы, и мы смогли рассмотреть черты её лица: она ничуть не изменилась, только во взгляде сквозило пугливое беспокойство, резко контрастировавшее с почти детским простодушием. Казалось, будто ей не шестнадцать, а всего лишь тринадцать лет. Её тело в легкой ночной сорочке было тонким, но округлым, крепким, но не пышным и таким же прекрасным, как её пристальный взгляд.
Когда она, в конце концов, заметила нас, то от удивления оживилась. Она что-то прокричала, но мы ничего не расслышали. Мы помахали ей. Она покраснела до самых ушей. Я нежно гладил Симону по голове, а она, почти рыдая, посылала Марсель воздушные поцелуи, на которые та отвечала, даже не улыбнувшись. Наконец Симона опустила руку вдоль живота до самого лобка. Марсель сделала то же самое и, став одной ногой на подоконник, обнажила бедро, затянутое в шёлковый чулок, который поднимался до светлых волосков. Удивительная деталь: на ней был белый поясок и белые чулки, а на темноволосой Симоне, которую я обнимал за попу, был чёрный поясок и чёрные чулки.
В эту бурную ночь две девочки быстро и энергично мастурбировали, стоя друг напротив друга. Их тела были неподвижны и напряжены, а взгляды застыли от чрезмерной радости. Внезапно какое-то невидимое чудовище оторвало Марсель от решётки, в которую она крепко вцепилась левой рукой: и мы увидели, как она в исступлении повалилась навзничь. Перед нами осталось только пустое окно — прямоугольное отверстие, прорезавшее ночную тьму и открывавшее нашим усталым взорам ясный день, всходивший над миром молний и зари.
Струйка крови
Моча ассоциируется у меня с селитрой, а гроза — даже не знаю, почему — со старомодным ночным горшком из пористой глины, выставленным в дождливый осенний день на цинковой кровле провинциальной прачечной. В ту первую ночь, проведённую в лечебнице, эти унылые образы навсегда соединились в тёмном уголке моего сознания с влажной вульвой и подавленным взором Марсель. Однако пейзаж, существовавший в моем воображении, внезапно начали заливать полоска света и струйка крови: ведь когда Марсель испытывала оргазм, она всегда заливалась, но не кровью, а струёй светлой и даже, как мне казалось, светящейся мочи. Этот поток, вначале бурный и прерывистый, как икание, а затем вольный и ленивый, совпадал с приливом нечеловеческой радости. Неудивительно, что самые пустынные и неказистые ландшафты снов являются не чем иным, как настойчивым требованием; они соответствуют упорному ожиданию громового раската — и чем-то похожи на освещённый проём пустого окна в ту минуту, когда Марсель, упав на пол, обливалась мочой.
В тот день нам с Симоной пришлось бежать из замка и под завывания ветра мчаться, подобно зверям, голыми сквозь враждебную тьму, представляя себе, какая тоска теперь снова охватит Марсель. Несчастная пленница стала для нас олицетворением печали и гнева, непрерывно разжигавших в нас похоть. Некоторое время спустя (когда мы нашли велосипеды) мы смогли предоставить друг другу возбуждающее и, как принято говорить, непристойное зрелище голого, но обутого тела, сидящего в седле. Мы быстро крутили педали, не смеясь и не разговаривая, и эта отчуждённость вполне отвечала нашему бесстыдству, нашей усталости и нелепости нашего положения.
Мы смертельно устали. На берегу Симона остановилась, охваченная ознобом. Пот лил с нас ручьём, и Симона дрожала, стуча зубами. Тогда я снял с неё чулок, чтобы вытереть ей тело: от него исходила теплота, как от постелей больных и лож сладострастия. Постепенно ей стало немного легче, и она подставила мне губы для поцелуя вместо благодарности.
Меня не покидала величайшая тревога. До Х… ещё было десять километров, и, учитывая наше положение, нам необходимо было любой ценой добраться до него ещё затемно. Я еле держался на ногах, отчаявшись увидеть окончание этой долгой поездки в невозможное. С тех пор, как мы покинули реальный мир, состоявший из одетых людей, прошло так много времени, что нам казалось, будто он для нас уже недосягаем. На сей раз эта личная галлюцинация разрослась и заполнила собой всё, подобно всеобщему кошмару человеческой жизни, включающему в себя землю, атмосферу и небо.
Кожаное сиденье прилипло к голой попе Симоны, и она поневоле мастурбировала, работая ногами. Задняя шина словно бы врезалась между голыми ягодицами велосипедистки. Быстрое вращение колеса служило точным отображением моего желания, той эрекции, которая уже увлекала меня в бездну ануса, прилипшего к седлу. Ветер немного утих, и на небе в одном месте проступили звёзды; мне пришла в голову мысль, что моя эрекция может закончиться только смертью и что, когда нас с Симоной убьют, в нашей воображаемой вселенной мы займём места чистых звёзд, и тогда я хладнокровно осознал, что венцом моей похоти станет это геометрически выверенное и просто-таки головокружительное свечение, в котором стирались различия между жизнью и смертью, бытием и небытием.
Однако все эти образы были вызваны всего лишь несоответствием между длительным изнурением и моим смешным стоячим членом. Симона не могла его видеть из-за темноты и ещё из-за того, что моя левая нога, поднимаясь, то и дело закрывала его. Но мне казалось, будто она косится в темноте на эту точку разрыва в моём теле. Она всё быстрее и отчаяннее мастурбировала о сиденье. Теперь у неё остался только я, изнурённый бурей, которую вызывала во мне её нагота. Я услышал её хриплые стоны; прилив наслаждения буквально выбросил её из седла, и её обнажённое тело покатилось по склону под грохот железа, волочившегося по камням.