История моего моря
Шрифт:
– Ты должен, – говорит Маша. В последнее время я перестал слушать, то, что она говорит. Наверное, потому, что не хочу ее потерять. А если выслушаю, то захочу. Я знаю, что должен…
«Ты должен…» Я хочу сказать, что никому ничего должен, кроме мамы, только могу хотеть или желать, а для этого я должен видеть в тебе тепло, огонь или шорохи волн, но молчу. Все равно это было давно и прошло.
Но я уже знаю, что мы скоро расстанемся. Нужен только повод, спусковой крючок, кульминация пьесы. И повод нашелся, он был таким незначительным, что я его позабыл, совершенно не помню. После нашего расставания Маша изводила меня звонками и неожиданными встречами с попытками заговорить, месяц, или около того, а затем, неожиданно исчезла.
Спустя месяц, Маша снова проявилась в моей жизни, невидимой сущностью – посетив Контору, эту подвальную Мекку потерянных душ, в мое отсутствие, только для того, чтобы,
Заработав в Конторе неприлично большую для обычного студента сумму, я впервые задумался о том, что хочу улететь к морю. Эта идея так меня распирала, что постоянно прорывалась наружу, я смело делился ей со всеми вокруг, и конечно с потерянными душами из нашего подпольного бизнеса, я тоже делился. Я просто сыпал искрами и от них зажигались звезды и малознакомые доселе личности женского пола, предлагали неожиданно познакомиться ближе. И я согласился – вольная птица. В итоге, к морю, мы отправились впятером: Л с младшим братишкой, я и еще одна Л со своей пятилетней дочуркой.
За пару суток до отправления к морю, мы с двумя Л напились и занялись непотребством. На следующий день уже дома, я сидел и улыбался как идиот, вспоминая прошедшую ночь. Эти гетеры чуть – чуть меня не порвали на парочку равноценных, но поцарапанных и истертых в разных неприличных местах Кириллов.
– Больше никакого интима! – заявил я обеим Л, при следующей встрече. Л дружно заржали.
На поезде мы добрались в Туапсе – в царство Великой черепахи, к побережью Черного моря. Заселились в уютном однокомнатном гнездышке на четвертом этаже неказистого многоквартирного домика по самую крышу увитого виноградными лозами. Мне достался личный балкон, застекленный укрытый тенью огромного кипариса и тенями далеких зеленых гор.
Конечно в первую же ночь обе Л заявились ко мне предлагая продолжить наше распутство. Я отнекивался как юная гимназистка, их попытка меня подпоить, также не удалась. Они настаивали, а я попытался обратиться к их разуму: мы разбудим детей… Этот аргумент оказался весомым, но Л конечно обиделись, и отправились на кухню, прихватив последнюю бутылку вина. Бутылка вина двум барышням с Урала, с третьим или четвертым размером лифа и богатым жизненным опытом была как дробина слону и девочки отправились на поиски приключений. Я проснулся в три часа ночи от их жалобных криков у моего балкона, оказывается, они потеряли ключи, когда прятались в кустах и убегали узкими южными дворами от четверых гордых кавказцев. Л очень боялись, что эти самые джигиты вот – вот появятся на горизонте и сделают с ними в принципе то, что они так желали получить от меня. Такая нелинейная женская логика. Мы пили чай остаток ночи на все той же кухне, за окном маячили большие южные звезды и надрывались цикады, в наших головах шумело море, к которому мы договорились отправиться утром. А пока…, девочки рассказали, что гуляли по барам, и, выбрав один, как им тогда показалось самый яркий, с большим камином, где жарили шашлык, с развешанными по стенам шкурами медведей и связками неизвестных трав, наполненный одними здоровыми мужиками, они заказали по вину. Официант типичной южной внешности принес им пару бокалов красного, девчонки заржали, сказав, что имели в виду по бутылке на человека. Когда мои Л заказали по второй бутылке красненького, и в унисон запели «Чужие губы», сидящие за соседним столиком кавказцы начали давиться своим шашлыком. И тут же воспылали к сим стойким и голосистым гуриям неземной любовью, от которой Л и слиняли, объяснив джигитам, что дамам необходимо в туалет попудрить носик, а сами вылезли в окно и растворились в горячей южной ночи.
Я проснулся в семь утра, удивительно отдохнувшим, обе Л залихватски храпели, рядом с балконом на полу бесшумно играла в куклы дочка одной из Л. Этот чудо ребенок всегда просыпался в одно и тоже время, сам умывался, ходил в туалет, после чего снова мыл свои лапки, доставал из сумки любимых кукол и самозабвенно играл. Такой же блондинистый, как и мама, ангел лишь пару раз подходил к непутевой родительнице, чтобы тихо спросить: мама ты спишь? Слыша в ответ:
Иногда я садил этого ангелочка на свои плечи, когда она уставала в пути, покупал мороженное, и один раз читал сказку из потрепанной книги, оставленной в нашей квартирке предыдущими ее обитателями – такими же, как мы, отпускниками. Несколько раз она как будто случайно называла меня папой, я старался не обращать на это внимание, подозревая, что этому ее научила Л, но возможно сам всего лишь заблуждался.
Так, мы своей маленькой комунной прожили в Туапсе почти месяц, а запомнилось отчаянно мало, лишь одно помню точно – я был тогда счастлив. Вставая пораньше, я часто гулял по дышащему свежестью и солью такому уютному городку, иногда поднимался в горы по крутым тропинкам, а потом, после совместного завтрака, мы все дружно отправлялись к морю и купались и загорали, пока солнце не загоняло нас в тень. Потом закупались на шумном колхозном рынке, готовили, отдыхали, играли в карты, гуляли по вечернему Туапсе, танцевали на сто и одной дискотеке, снова пили вино, много смеялись и улыбались. Однажды, мне показалось, что я вижу рыжий хвост, промелькнувший за угол высокого каменного забора, скрывающего чей-то цветущий фруктовый сад. Но, я тогда не смог вспомнить, чтобы это все могло значить, и решил, что показалось… Я помню как шумело – то самое Черное море, и мерцали заросшие зеленью невысокие горы на горизонте. Я все еще иногда просыпаюсь, ощущая их тень, и еще тень огромного кипариса, которая в моем сознании сливается с тенью уральского кедра.
7. Я помню бесконечное небо пронзенное стрижами
Я помню бесконечное небо пронзенное стрижами, я лежу прямо на пушистой траве в тени большого старого кедра на одном из трех братьев холмов венчающих заброшенную уральскую деревеньку с говорящим названием Остяцкое. Был здесь когда – то стан гордого лесного племени – остяков, затем деловитее русское селение добытчиков пушного зверя и рябчиков, колхоз – «Богатырь», а теперь – очередная брошенка.
А дед говорит, что эти холмы – древние курганы, которым более тысячи лет и лежат под ними – великие вожди, возможно, тех самых легендарных сибирских скифов, не случайно в начале 20 века один местный крестьянин распахивая поле под пашню, наткнулся здесь на серебряный котел, покрытый местами облупившейся золотой шелухой. Этой самой шелухой два поколения родни удачливого находника лечились в голодные времена от золотухи, пока котел не забрали в местный краеведческий музей в Чердыни, а затем отправили в Санкт-Петербург, где он пропал в каком – из запасников Эрмитажа.
Я знаю, что сибирские скифы были умелыми войнами, украшали свое тело татуировками, изображавшими рыб и хищных котов, поклонялись огненной деве – богине Табите – Весте, поэтому любили магию золота.
Не скифов, не остяков, ни русских здесь нет давно.
Люди всегда уходят, а география места остается, также как некоторые его топографические особенности. Свой кедр – исполин растет на каждом из трех холмов бывшего Остяцкого, вцепившись в эту землю корнями, почерневшими от прошедшего за горизонт времени и безвременья, и ставшими от этого тверже стали. От этого и стоят кедры гордо как войны. Сами выросли? Нет… Думаю, их кто – то посадил здесь когда-то – специально. Возможно, для того, чтобы дух этого священного и почитаемого Отцом – дерева хранил людей, тех, что решили ставить в долине четырех холмов свои дома – жилища из лосинных шкур, землянки, бревенчатые избы и дощаные бараки. Случилось это лет триста или четыреста назад, так как теперь кедры замогучели – в два три обхвата и с полсотни метров до макушки, усыпанной шишками. Так и стоят застывшие в веках истинные стражи этой земли, которым некого охранять, кроме могил забытых предков и развалин домов.
В паре метров от меня, из под земли пробивается родник. Вода конечно в нем чистейшая, только не могу почувствовать ее вкуса, настолько она ледяная. На дне родника желтый песок, наверное, поэтому вода из родника не стекает говорливым потоком вниз, а возвращается – обратно, под землю, откуда пришла, просачиваясь сквозь песчаное дно, похожее на ровный круг размером в локоть – словно солнце, отразившееся в этой живой воде.
Вода, набранная в ладони вкусна, я пью ее так, что окунаюсь – погружаюсь в нее лицом – и набираюсь в ней сил. Сколько энергии в потоке, который пробившись из низин, бьет из верхушки холма на стометровую высоту? Верю, что много, поэтому и пью до ломоты в зубах. Я знаю, что, навряд ли, вернусь сюда снова. И попал то случайно, просто у дяди Коли заглох мотоцикл, на котором мы ездили в Дальний лес за белыми грибами. Я снова гощу в городе своего детства, находящемся в паре десятков км от этой заброшенной деревеньки, двадцать лет спустя после последнего моего визита, а дядя Коля ушел в лесхоз, чтобы договорится о тракторе – буксире или найти дельного механика, чтобы починить своего железного коня.