История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Танковые колонны врага прорывались к нам в тыл, наводили панику на людей. А сами знаете, когда начинается паника, тут уж дело плохо… Стали мы отступать к Дону. Не просто отступали, а сдерживали врага, как могли, цеплялись за каждую высотку. Дрались наши ребята, как львы, но что ты будешь делать, когда над головой висят сотни вражеских бомбардировщиков, а со всех сторон на тебя прут танки и фашисты идут, не останавливаясь. Казалось, что вся донецкая земля охвачена дымом и пламенем. Бои не прекращались ни днем ни ночью. На полях стояли нескошенные хлеба, и гусеницы танков, колеса грузовиков молотили их на корню. Земля, щедро политая кровью, казалось,
Нечего греха таить, неважно мы выглядели, когда, наконец, вышли к Дону. А река эта, скажу я вам, тоже не имела привлекательного вида. Казалось, что воды ее покраснели от людской крови. И по этой страшной реке плыли разбитые лодки и понтоны, доски и вздувшиеся трупы. Наши солдаты окопались на берегу, думали, что здесь, может быть, удастся сдержать врага. Дрались до последнего патрона и, когда уже не было сил, боеприпасов, оружия, переправлялись, как умели, на тот берег…
Посмотришь, бывало, на наш полк, и сердце у тебя обрывается. Подумаешь, сколько людей потеряли, и голова кругом идет! А тут еще недалеко от Дона пал в бою наш командир полка, тяжело ранило командира дивизии генерала Синилова — милейший был человек, дай ему бог здоровья, если он еще жив…
Когда мы несли генерала на носилках к лодке, он подозвал к себе моего сына, обнял его дрожащими руками и, с трудом сдерживая слезы, сказал:
— Майор Спивак… Принимай командование полком… Стой со своими ребятами на берегу, сколько сможешь… Пусть остатки дивизии переправляются, а ты прикрывай отход…
— Есть, товарищ генерал, прикрыть отход дивизии!.. — отрапортовал сынок мой и, смахнув слезу, попрощался с генералом.
Ох и горько было на душе. Впереди грохочут немецкие танки, идущие к Дону, позади — река, справа — наведенная переправа, над которой висят вражеские бомбардировщики и толкут ее, засыпают бомбами. Я в тот момент и словом не мог переброситься с сыном, не до меня ему было. Он понимал, что от того, как он со своими людьми будет держаться на этом клочке земли, зависит судьба всей дивизии. И он снял с головы запыленную, пропитавшуюся потом пилотку, спрятал ее и надел зеленую фуражку. А глядя на него, и остальные ребята, те, что шли с ним от самой границы, тоже надели свои зеленые фуражки.
Вокруг собралось около ста бойцов — все, что осталось от полка. И сказал он им несколько слов. Нет, это не была речь. Сколько я его помню, он не говорил речей, а все, что нужно было, делал молча, с душой, добротно…
Минуту все стояли молча, будто давали безмолвную клятву, что выполнят свой долг до конца. И тут Вася Рогов вынес из траншеи знамя полка, снял с него чехол, развернул шелковое полотнище, и бойцы увидели свое знамя, изрешеченное пулями и осколками. Командир взглянул на него и обернулся к бойцам. Глаза его будто говорили: «Что ж, ребята, неужели опозорим это славное знамя? Неужели не отомстим за гибель наших боевых друзей, за нашу истерзанную землю?..»
И вот мы уже заняли оборону на покатой высотке над рекой.
К переправе потянулись повозки и машины с ранеными, но на них не все могли поместиться, и многие ковыляли пешком, поддерживаемые товарищами, такими же ранеными, как они. С грустью смотрели мы из своих окопов на это страшное шествие. Подумать только, даже больным, раненым, искалеченным людям нет покоя, не могут они лежать, залечивать свои раны, а должны брести по пыльной, выжженной солнцем и бомбами степи…
В этой веренице повозок, машин, пеших людей, тянувшихся к переправе, Вася Рогов увидел Шифру. Она шла, тоже раненая, еле волоча ноги, с сумкой через плечо, с шинелькой на здоровой руке, и поддерживала усатого командира роты с забинтованной головой.
Вася бросился к ней, прошел с ней несколько шагов, что-то сказал на прощанье, махнул рукой и постоял еще несколько минут, глядя ей вслед. Потом Вася подошел ко мне, и я увидел в его глазах столько грусти и горя, что этого не передашь словами…
— Видали, батя, как наша санитарка прошла?.. Ранило ее…
— Да, видел… — ответил я ему, и, хоть все уже очень плохо было кругом, весело стало у меня на душе. Ведь если в такое время люди еще могут думать о любви, значит, дух в них силен. А где сила, там победа… Великое дело эта самая любовь. И тогда я сказал ему, Васе Рогову.
— Она мне вчера намекала, что очень тебя любит… Еще она мне сказала, что ты человек большой души и, если ты даже без руки, без ноги выйдешь из этой войны, она тебя все равно будет любить, непременно найдет и станет твоей женой… Так она мне сказала, и можешь мне поверить. Любит она тебя, Вася, крепко любит…
И он ушел от меня окрыленный, счастливый. Не гневайтесь на меня, добрые люди, но ничего другого в ту минуту я не мог сказать Васе. Сами знаете, что в тяжелое время нет ничего лучше, чем доброе, душевное слово. И я ему сказал это слово, хоть Шифра, как вы сами понимаете, никогда мне ничего подобного не говорила…
Я, конечно, мог бы вам подробно рассказать, как светило в те дни солнце, как сияла ночью луна, как выглядели сады и как сверкали на небе звезды. Но разве до этого было нам тогда? Помню только, как мы мечтали о том, чтобы небо было покрыто облаками и самолеты врага не видели, куда лететь, чтобы хлынул дождь — не дождь, а потоп — и дороги развезло, и колонны озверевших гитлеровцев не могли двигаться вперед. Нам нужна была передышка хоть на несколько дней, чтобы собраться с силами, опомниться, разобраться в том, что произошло этим летом, но, как назло, не было дождя, а небо ночью было такое же ясное, как днем, — раздолье для фашистских бомбардировщиков…
Мы как могли подготовились встретить врага. Стащили отовсюду патроны, снаряды, гранаты, минометы, которые теперь были нам нужны, как воздух.
Мы ждали, а немец не спешил. Он уже был уверен, что не встретит здесь отпора. Только перед закатом солнца мы услышали лязг гусениц. И вот из облаков пыли и дыма вынырнули танки. За ними шли автоматчики. В небе загудели бомбардировщики.
Ребята наши все уже были на своих местах и не сводили глаз с командира полка, который приказал без его команды не стрелять. А как нам не терпелось ударить по этим нахальным фрицам, шедшим вразвалочку, без пилоток, с открытой грудью, будто на прогулку!
Наш командир батареи Аджанов высунулся немного на бруствер и следил за майором Спиваком. Вражеская цепь была уже совсем близко, а команды «огонь» все нет. Заволновался он, и все мы заволновались. Что ж это? Мы уже видели, как из открытых люков танков высунулись немцы, что-то показывали руками, как машины поворачивались к высотке… И в этот момент майор дал сигнал: «Огонь!»
Ударили все наши пушки. И мы не успели оглянуться, как автоматчики рассыпались по полю. Но тут вступили в дело пулеметчики. Много белобрысых и рыжих арийцев ткнулось носом в землю, а две машины, которые минуту назад так важно шли на нас, задымились, завертелись волчком и загорелись.