История нравов. Галантный век
Шрифт:
Величие, помпезность – таковы наиболее яркие признаки и искусства. Сцены из классической древности, жизнь богов – его постоянная тема – это его жизнь, обожествление его власти. Юпитер и Марс наделены его чертами, как Юнона и Венера – портреты его супруги. Пластические искусства превращают античные мифы о богах в историю его династии и жизни, их победы – это его победы. В его руках покоятся гром и молнии, и, сгорая от сладострастной истомы, рвутся к нему божественно прекрасные тела Данаи и Леды. От него
Выше монарха ни в идее, ни на практике нет никого. Вот почему дворец в стиле рококо, последнего звена в развитии архитектуры эпохи абсолютизма, всегда одноэтажен, ибо никто не должен и не может стоять или ходить над его головой: он – церковь, идея божества в переводе на мирской язык. В лице абсолютного государя на земле шествует само божество. Отсюда великолепие, отсюда золотом сверкающая пышность, в которую облекается абсолютный монарх. Золото и драгоценные каменья – его одежда; золотом и блеском сверкает ливрея его придворных лакеев. Из золота сделаны: стул, на котором он сидит, стол, за которым он обедает, тарелки, с которых он ест, приборы, которыми он пользуется. Золотом и серебром затканы занавески над его ложем, обои на стенах. Со всех сторон, заливая его своим блеском, окружает его золото. Золотом украшена упряжь его лошадей, и он едет по улицам города в золотой колеснице. Вся его жизнь, весь его придворный штат облачены в золото. Все залито светом, а свет стал золотым. Ослепительно сияют тысячи свечей в его хоромах в праздничные дни, и все снова и снова отражают покрытые зеркалами стены. Он сам есть свет, и вот почему он всегда окружен светом.
Этим объясняется также чопорный, до мельчайших подробностей предусмотренный церемониал, которым обставлена каждая услуга, оказываемая ему с момента пробуждения и до минуты погружения в сон. Этот церемониал превращает самое ничтожное действие в акт первостепенной государственной важности, лишает даже самую противную услугу ее унизительного характера. Ежедневный присмотр за уборной французских королей – почетная должность, исполняемая доподлинным герцогом. Вот почему государь далее постоянно окружен плеядой придворных. Одинок только ничтожный и бессильный. Знаку всемогущего повинуется вся Вселенная. Придворные – вестники его могущества.
Так как в лице абсолютного монарха на землю спустился сам Бог, то личность его священна. Отсюда неприступность и величие, свойственные каждому его шагу, окружающие его атмосферой, непроницаемой для простых смертных.
Само собой понятно, что «чернь» была отделена от монарха не только гранями незримыми, но и строгими предписаниями, неприступными стенами, изгородями и заборами. Вход в огромные парки и сады, окружавшие резиденции государя, был строжайше запрещен, для их посещения требовалось особое разрешение, и нарушение этого правила каралось обыкновенно драконовыми наказаниями. Когда монарх совершал прогулку по городу, то нередко целые улицы и бульвары оцеплялись, и только издали народ обретал высокое счастье лицезреть священную особу монарха. Так было в Веймаре при жизни Гете. А тот, кто удостаивался его взгляда или милостивого обращения, постигал величайшее счастье, которое только может выпасть на долю смертного, и на всю жизнь он чувствовал себя вознесенным высоко над своими согражданами. На нем покоилось око самого божества, его коснулся луч божьей милости. А тот, кто почувствовал постоянный интерес государя, до известной степени сам приобщался к его божественности.
Официальная любовница вызывала презрение разве только в сердце ее конкуренток. Раз ее красота и любовь заслужили королевское внимание, то она сама становилась «божьей милостью».
И это положение пытались даже научно обосновать. В своей «Придворной философии» знаменитый Томазиус из Галле говорит: «Когда речь идет о князьях и господах, то нет места odium in concubinas (ненависти к любовницам), ибо князья и господа обязаны отдавать отчет в своих поступках только Богу, в силу чего на любовницу видимым образом падает некий отсвет от ореола ее любовника».
Почести, предписанные королем для официальной любовницы, оказываются ей с тем же благоговением, как и ему, – правда, только до тех пор, пока ей разрешено разделять его ложе. Как только чары другой признаны более обаятельными, звезда и счастье недавней фаворитки погружаются в ночь забвения.
Так как смертный не в состоянии прямо смотреть на солнце, то к воплотившемуся в земном теле божеству подходят не иначе, как склонив голову и колена, а речь становится заглушенной, так как слишком громкое слово нарушило бы почтение. Аудиенция, милостиво дарованная, превращается в акт боготворения. В своем дворце герцог де Фейад воздвиг золоченую статую Людовика XIV и устраивал перед ней по ночам при свете факелов своего рода идолопоклонство. Склонив колена, приветствуют монарха даже придворные, как и прохожие на улице. Когда по дороге мчится королевская карета, кавалеры и дамы бросаются в ров и ждут на коленях, пока она проедет. Мимоходом брошенный на них случайный взгляд служит им достаточным вознаграждением за то, что они встают с земли, покрытые грязью. И даже если в карете никого нет, ей оказывается такое же почтение.
Абсолютный монарх охотно выставлял напоказ свое земное всемогущество: отсюда демонстративная игра в солдатики. Ничто лучше внушительной армии так убедительно не обнаруживало власть, имевшуюся в руках. Так как этим путем можно было продемонстрировать по крайней мере свое земное могущество, то даже ничтожнейший из земных деспотов содержал «войско». Милитаризм принимал при таких условиях характер декорации, становился игрушкой, доходя в иных случаях до смешного. В Вюртемберге самые рослые парни попадали в «лейб-гвардию». Один современник описывает ее следующим образом: «Лейб-гвардия щеголяет в красных мундирах с черными отворотами, в жабо и манжетках, в высоких касках, с расчесанными и напудренными волосами и с черными усами. Сапоги и брюки их до того узки, а последние к тому же так набиты сзади и спереди толстой бумагой, что им трудно садиться и вставать. Горе тем несчастным, которые падают на улице или во время парада! Своими силами они не могут подняться. Приходится их брать под руки, и требуется не менее двух человек, чтобы их снова поставить на их бумажные ноги».
Не менее смешны были, впрочем, и высокорослые молодцы прусского короля Фридриха Вильгельма I. Смешная поза и здесь заменяла истинную силу. Абсолютный монарх под гипнозом своего видимого всемогущества, очутившегося в его руках только благодаря противоположности интересов боровшихся общественных сил, в самом деле искренне верил, что все это так и быть должно. Он нисколько не сомневался, что в нем живет и действует само божество. Французские короли одним прикосновением руки лечат болезни и недуги, порой действительно исцеляя больных: чудо это творила вера.
В этом ключ к разгадке и логическое оправдание всех поступков самодержавного государя. Божество может распорядиться всем. Оно вольно над жизнью и свободой подданных, в особенности же над их собственностью. Все принадлежит по праву королю. Все государство – его личное владение. При Людовике XIV не раз серьезнейшим образом обсуждался вопрос, «не следует ли королю фактически взять в свои руки все земли и доход Франции». К этой удивительной мысли все снова и снова возвращались. В инструкции, составленной по поручению короля для дофина (наследника престола), говорится: «На том же основании все, что находится в пределах наших владений, принадлежит нам, что бы оно ни было. Вы должны быть убеждены в том, что короли от природы имеют право свободного и полного распоряжения всем имуществом клира и мирян и могут каждую минуту, подобно мудрым управляющим, им воспользоваться для нужд государства».
А когда привилегированные сословия увидели в пропаганде подобной абсолютистской аксиомы угрозу своим старинным «правам» и подняли протест, то немедленно же выступили придворные юристы и стали доказывать, что «король – собственник всей земли государства».
Так как абсолютный монарх считал себя естественным, прирожденным собственником всей страны, то он не только имел право распоряжаться всеми налогами, – абсолютистская логика внушала, кроме того, мысль, что не может быть ничего более естественного, как желание присвоить себе на личные нужды большую часть этих налогов. При этом, разумеется, в голову не приходило считаться с вопросом, соответствуют ли прихотям находящиеся в наличности суммы. Все абсолютистские дворы поэтому отличались безумной расточительностью.