История нравов
Шрифт:
А остальное довершал, как уже упомянуто, пиетизм, ничему так не мешавший, как жизнерадостности, рвавшейся наружу бурно и смело.
Изменившаяся в эпоху старого режима историческая ситуация значительно повлияла и на танцы. Целый ряд танцев исчез — и их место заняли другие. Главной их ноткой сделались теперь игривость и кокетливость, а также ясно выраженная сладострастность.
Характерными примерами могут служить менуэт, аллеманда и вальс — танцы, которые именно тогда вошли в моду. Благодаря такой эволюции танец сделался еще в большей, чем прежде, степени великим совратителем, неутомимым сводником, сводившим оба пола. Прежняя его главная цель, состоявшая в том, что партнершу вращали в воздухе так, что юбки вздувались и глазам публики представало интересное зрелище, никогда, правда,
Танец аллеманда, вошедший в моду в середине XVIII в. и начавший, подобно позднее возникшему вальсу, свое победное шествие из Германии, описывается следующим образом танцмейстером Гилльомом: «Сладострастный, полный страсти, медленный, шаловливый, этот танец позволяет женскому полу проявить всю присущую ему кокетливость и придает физиономии женщины самые разнообразные выражения».
Все эти танцы, в особенности же входивший в моду вальс, были самым смелым образом использованы в интересах галантности, темп был ускорен, а самые позы становились сладострастнее. Г. Фит, описывавший настоящий апофеоз красиво исполненного вальса, замечает: «Дикое подбрасывание и подпрыгивание, бесспорно, не вытекает из самого характера вальса, а зависит, напротив, от характера наших легкомысленных кавалеров и дам». Так как, однако, все находили высшее удовольствие в этих преувеличениях и каждый вальс превращался в настоящий акт сладострастия, то неудивительно, что даже такой не очень чопорный человек, как поэт Бюргер, разразился целой филиппикой против вальса.
Однако самым характерным танцем абсолютизма, тем танцем, который один только и коренился в его сущности, который был им порожден и взращен, чтобы вместе с ним исчезнуть или же в лучшем случае продолжать после него чисто карикатурное существование, был менуэт. Менуэт считается — и вполне основательно — величайшим произведением искусства, когда-либо созданным в области танца. В менуэте все — элегантность и грация, все — высшая артистическая логика и вместе с тем все — церемонность, не допускающая малейшего нарушения предписанных линий. В менуэте торжествует закон абсолютизма: поза и демонстрация.
Менуэт достиг поэтому своего совершенства только на придворном паркете, ибо там величественность и размеренность были все равно законом, предписанным для каждого движения. Только здесь вся жизнь была без остатка сведена к игре и изяществу. Что менуэт был доведен до такого совершенства, что над ним работали на протяжении ста лет, было, правда, результатом неумолимой необходимости, против которой спорить не приходится. Высокие каблуки и кринолин вынуждали создать особый танец, так как в таком костюме танцевать вальс невозможно. Таким танцем и стал менуэт.
Разумеется, сокровеннейшей тайной этого несравненного шедевра ритмики, уничтожавшего даже безобразие высоких каблуков и превращавшего их на время танца прямо в элемент красоты, была, как и тайной всякого танца, все та же галантность, то есть ухаживание, домогание и достижение.
Что верно относительно танцев, приложимо и к играм. Игры также становились значительно изысканнее, не устраивались больше состязания в силе между мужчиной и женщиной, чтобы таким образом добиться обнажения женщины, как это делалось в эпоху Ренессанса. Нет, теперь сама женщина должна была это делать, и притом как можно пикантнее. Эта возможность была создана тем, что модной игрой стали качели; от женщины самой зависит сделать так, чтобы ее юбки развевались пикантным образом. И все женщины, естественно, увлекались этой игрой. Никогда не видно на качелях мужчины, ибо ему нечего показывать. Мужчина всегда выступает в роли наблюдателя, что обусловливало — со стороны женщины — систематическое выставление напоказ тех ее прелестей, которые обычно скрыты от любопытствующих взоров.
Всем известны, далее, также вошедшие в XVIII в. в моду пастушеские игры. Обычно в них видят одно из проявлений постепенного возвращения к природе. И разумеется, это так. Но подобное истолкование вскрывает только их корень, а не их сущность. А сущностью была организация публичного флирта. Пастушок и пастушка — представители не испорченной моралью природы, и потому пастушок целует свою пастушку совершенно бесцеремонно на виду у всех, а она так же бесцеремонно возвращает ему поцелуй. Эта публичность приводит в восторг, хотят насладиться новым удовольствием. Бесцеремонный флирт — в нем здесь главная суть. Флирт в таком маскараде возбуждал к тому же обе стороны симуляцией силы, ибо пастушок и пастушка только идеализированные мужики, а крепкий мужик — синоним неистощенной сексуальной силы. Облекая эти тенденции в форму культа естественности, общество нашло лучшее средство отдаваться, не стесняясь и публично, ни перед чем не останавливавшемуся флирту.
Тот же самый секрет скрывается, впрочем, и за художественным изображением любви крестьян. Тайком крестьянский парень крадется ночью в комнату возлюбленной, а она поднимает одеяло с жалкого ложа, чтобы согреть и осчастливить его. Молодой парень и полногрудая крестьянка флиртуют в хате, и каждая сторона старается вызвать другую на более смелые поступки и т. д. Все это, разумеется, не имело никакого отношения к жизни настоящих крестьян. Это тоже было не более как новой пикантной формой, в которую облекали собственные желания и представляли публике. Не любовь крестьян представляли себе так, нет, так мечтали оформить собственную любовь, когда выяснилось, что никакие ухищрения не дают уже новых неизведанных чувств. То была лишь новая вариация наслаждения, одно представление о котором опьяняло, а отнюдь не отказ от прежних ухищрений.
Создавать новые эротические возможности — такова была сокровенная тенденция и всех остальных модных игр, рождавшихся тогда целыми десятками.
К числу главных развлечений эпохи абсолютизма принадлежит и театр. Его посещали прежде всего ради удовольствия. Даже там, где театр был вместе с тем ареной борьбы новых гражданских идей, где буржуазная оппозиция сосредоточила все свои силы, выставленные против абсолютизма, пантомима и фарс должны были удовлетворять потребностям в грубых зрелищах, так как более серьезные пьесы всегда почти завершались ими.
Теперь это прежде всего публичное выставление напоказ известных чувств. Уже одно это объясняет нам то фанатическое увлечение, с которым в XVIII в. относились к театру почти все круги. Ибо если наиболее страстным стремлением этой враждебной всему интимному эпохи было желание выставлять напоказ свои чувства, то театр, то есть такая форма, которая особенно ярко выставляет напоказ чувства, как нельзя лучше отвечает этой потребности. А чувства, выставлявшиеся со сцены напоказ перед публикой и возбуждавшие особенный интерес, вертелись, естественно, исключительно вокруг галантности. Люди хотели наслаждаться эротикой не только активно, но и пассивно, быть свидетелями чужой эротики, зрителями эротики вообще.
Этим целям и служили комедия и фарс, содержание которых было часто не чем иным, как драматизированной порнографией, и притом часто порнографией грубейшего сорта, о которой мы в настоящее время едва можем себе составить представление. Стиль большинства комедий и фарсов, даже более приличных, лучше всего можно охарактеризовать тем, что в них обыкновенно речь идет лишь о мимической перифразе флирта, начинавшегося дерзкими жестами и грубыми ласками и заходившего даже дальше полового акта...
Что эти мимические жесты стояли в центре внимания, видно хотя бы уже из того, что главным действующим лицом всегда была одна и та же фигура — арлекин, преимущественно отличавшийся такими сальностями. Чтобы иллюстрировать характер мимики одним классическим примером, упомянем, что один из излюбленнейших трюков арлекина долгое время состоял в том, что в момент любовного объяснения или других пикантных положений он неизменно терял на сцене штаны. Родиной этих мимических и словесных скабрезностей была Англия, откуда они зашли и в Германию. Развитие в сторону открытого цинизма совпало здесь, как и во Франции и Италии, с развитием абсолютизма.