История о страшном злодеянии евреев в земле Бранденбург: Немецкие антисемитские сказки и легенды

Байкель Валерий Борисович

Выступления и публикации Арнима и Брентано вызывали огромный интерес в «Застольном обществе» и за его пределами. Необычайным успехом пользовалась сатира Брентано. Несмотря на то, что многие члены общества были участниками еврейских берлинских салонов Генриетты Герц и Рашель Варнгаген, Брентано не подвергся никакой критике. «Общество при прослушивании сатиры… что называется вышло из себя, скандировало и кричало от удовольствия… Все члены общества окружили Брентано и выражали ему свой восторг. Это был великий триумф Брентано: он, что говорится, был «потоплен» в успехе»¹⁸.

В художественном творчестве немецкие романтики часто прибегали к изображению евреев (Арним, Брентано, Гауф, Братья Гримм и др.). В новеллах и сказках они использовали средневековые стереотипы и клише, которые определяли их эстетическое мышление [2] . Литературные приемы изображения персонажей-евреев не выходили за границы гротеска, карикатуры, пародии. Причем гротескная образность в этом случае лишалась «карнавальности», что прокламировал еще Юстус Мёзер (1720–1794) на просветительском этапе немецкой литературы в работе 1761 года «Арлекин или Защита гротескной комики» [3] . Гротеск вырождался в карикатуру, теряя свой «амбивалентный» (М.

Бахтин) характер.

2

См.: Байкель В.Б. Национализм и фольклор. – Байкель В. Б. Евреи в Деггендорфе. Немецкие антисемитские сказки. Спб.: Алетейя, 2014, с. 5–36.

3

См.: Байкель В.Б. Гротеск и немецкая поэтика второй половины XVIII века. – Байкель В.Б. Типология литературных жанров XVIII–XX веков. Спб.: Алетейя, 2009, с. 78–79.

Во второй половине века антисемитизм вступает в новую фазу, становится антисемитизмом политическим. Политический антисемитизм отличается от прежних форм юдофобии, обретая светский характер, становясь неотъемлемой частью политических партий, политических движений, проповедующих радикальный антисемитизм. Он проникает в общее политическое мышление, обретая качество его важного идеологического компонента. Антисемитизм уже менее основывается на древних предрассудках и клише, но получает «научно-теоретический» характер»¹⁹. Даже теологическая рефлексия «еврейского вопроса» «политизируется» и отражает современные аспекты научного знания. Например, немецкий теолог Пауль Антон де Лагарде (1827–1891), отношение которого к еврейству близко фихтеанскому, радикально усиливал биологический взгляд на «народ книги». В статье «Германство и еврейство» он, например, отмечал, что великие немецкие философы, писатели, музыканты имели разные этнические корни. У Лейбница и Лессинга он находил славянское начало, у Генделя – кельтское, писал, что отец Канта был шотландцем и т. д. Но вместе с тем, они, по его мнению, отражали немецкую сущность в мышлении и в образе жизни. Однако «евреи как евреи означают для каждого европейского народа страшное несчастье. Евреи в связи с их религией и нравами неспособны ни к какой ассимиляции по сравнению с германцами и являются разрушителями немецкого духа.

Следствием этого для Германии является то, что евреи должны либо выехать из страны, либо стать немцами. Но последнее, как отмечено, невозможно!»²⁰.

Таким образом, собирание и записывание фольклора в течение 19 века, в том числе сказок и легенд, происходило во время утверждения в немецкой культуре национализма, как важнейшей ее составляющей. Национализм, получивший свое яркое воплощение в различных формах антисемитизма, который был свойствен обществу на разных его сословных ярусах: от крестьян и ремесленников до дворянства, от ученых интеллектуалов до служащих, оказал воздействие на подходы к фольклорным жанрам, на их выбор, а также на интерес к антисемитской тематике, существующей уже столетия. Любопытно, что почти единственный из сказителей и собирателей легенд Людвиг Бехштайн писал об ограничении в выборе фольклорных жанров с антисемитским содержанием, предупреждал фольклористов о том, чтобы они не переполняли свои издания антисемитскими сюжетами и, в частности, легендами о осквернении гостии евреями, которые получили на территории немецкого языкового пространства, в отличие, например, от Франции, гигантское распространение. В предисловии к сборнику легенд он отмечал, что сознательно не включил многочисленные антисемитские легенды о похищении евреями гостии, об убиении христианских детей и др. «Если они и не пробуждают старую ненависть, – писал он, – все же они оскорбляют и оспаривают христианский и этический принципы»²¹. К сожалению, не все собиратели сказок и легенд шли по пути предложенному Бехштайном.

* * *

Отмечая внутрижанровые разновидности сказки, В.Я.Пропп выделял волшебные, легендарные, новеллистические, сказки о животных и растениях. Четкую границу, писал он, провести между жанрами нельзя²². Еврей как сказочный персонаж появляется в трех жанровых разновидностях немецкой сказки: в волшебной, легендарной и новеллистической, причем функция героя обусловливается доминирующей жанровой основой сказочного повествования. В волшебной сказке он «возвышается» до демонического героя, колдуна, владеющего магией и другими колдовскими приемами. В легендарных текстах его образ «обмирщается», включается в легендарное время-пространство, которое иногда уснащается этнографическими, историческими деталями, христианской символикой. В сказках новеллистических еврей предстает как представитель определенного этноса – еврейства, наделяется антисемитскими характеристиками-клише. Несмотря на жанровые различия сказок, еврей выступает и в них, и в текстах легенд как персонаж с отрицательным знаком, как антагонист, противостоящий главному герою: королю, принцу, рыцарю, крестьянину и т. д. В «христологических» сказках он изображается губителем Христа и врагом христианства, в легендах – осквернителем христианских святынь. В связи с отмеченным выше, опираясь на содержательный аспект малых повествовательных жанров мы и выделяет антисемитскую сказку и легенду. Это предполагает, что главным (или второстепенным) героем, вобравшим в себя сказочную функцию антагониста, является еврей, образ которого восходит к средневековым мифам и клише.

У истоков немецкой народной сказки и легенды стоит И.Музеус. В предисловии к своему сборнику, Музеус писал, что он «занялся обработкой народных сказок, на которые еще до сих пор не обратил внимания ни один немецкий писатель». Он отмечал также, что все эти сказки отечественного происхождения, ибо передавались из уст в уста от прадедов к внукам и их потомкам. Его задача свелась лишь к «переработке этой сырой массы, ибо в совершенно неизмененном виде они выглядели бы хуже»²³. Однако понятие народной сказки лишь условно применимо к произведениям Музеуса. Наполненные авторской иронией и юмором, комментариями и отступлениями, сказка Музеуса сближается с авторской, романтической сказкой. В сказках Музеуса появляется образ еврея (придворный врач в «Рихильде», еврей-лекарь в «Мелексале»). Элементы критики еврейства получают выражение в историях Музеуса на уровне случайных мотивов: мотив отравления колодцев, упоминание о ростовщичестве евреев и др.²⁴ Но в отличие от поздней негативной трансформации образа еврей Музеуса тесно связан с просветительской традицией, у истоков которой стоял Лессинг. Придворный врач Самбул в «Рихильде» – не Натан Мудрый, но в границах сказочного повествования умный, человеколюбивый персонаж. В сказке, построенной на мотиве «чудесного зеркальца», он по приказу злой мачехи, королевы Рихильды, впрыскивает яд в гранатовое яблоко, готовит отравленное душистое мыло и отравленное письмо для ее падчерицы Бианки. Но будучи набожным иудеем, не имеющим никакой склонности к мошенничеству, «если не считать его пристрастия к благородному металлу, ради которого его совесть становилась податливой», Самбул проводит за нос мачеху, щедро вознаграждается Бианкой и ее возлюбленным. В «Мелексале» еврей-лекарь Адиллам помогает дочери султана, мусульманке Мелексале и рыцарю-христианину Глейхену, бежать в христианский мир, пакует беглецов в тюки и грузит на корабль, отправляющийся в Александрию. «Лессинговская» линия сказочного изображения «семитского» героя выступила у Музеуса в результате его связи с просветительской традицией, но практически прекратила свое существование в начале 19 века. Исключение здесь составляют несколько сказочных опытов писательницы и воспитательницы Каролины Шталь (1776–1837), появившиеся в сборнике «Басни, сказки и рассказы для детей» (1816) на позднем этапе романтизма. В сказке «Любимец-горбун», сюжетно тесно связанной со сказками «1001 ночи», невинный еврей-меняла, подозреваемый в смерти любимчика султана, освобождается от наказания. В бытовой сказке «Нельзя ни над кем смеяться, или благородный еврей» дети поначалу смеются над очень бедно одетым евреем, обезъянничают, подражают его речи. Но когда дети и их семьи впадают в глубокую нищету, к ним на помощь приходит тот же самый еврей, «говорящий на жаргоне», и вызволяет их из бедственного положения, чем заслуживает уважение и детскую любовь. Просветительские сказки писательницы были сознательно рассчитаны на детей младшего возраста и выполняли просветительскую функцию. Однако, как мы уже отмечали, подобные сюжеты и герои очень редки в немецкой сказочной традиции: они не перевешивают то негативное значение, которое имели образцы сказки с антисемитским содержанием.

Итак, сказка Музеуса, стоящая практически у истоков народной сказки, в силу преобладания авторской фантазии, языка и стиля не попадает под определение «народной». Понятие народной сказки, получившей письменное закрепление в 19 веке у Гриммов, Бехштайна, и др. в известной степени тоже условно. Гриммы в «Предисловии» писали о своих сказках, что они опубликованы без изменений, звучат по-гессенски, имеют древнее происхождение и их источник «крестьянско-деревенский» («bauerlich-dorflich»). Полемика между ними и Арнимом о том, принадлежат ли их сказки индивидуальному литературному творчеству или «естественной» поэзии (Naturpoesie) ни к чему не привела. Лишь позднее жанры народной и литературной сказки были разведены, причем определялось, что сказки Гриммов больше тяготеют к литературной. Сказочные тексты Гриммов, несмотря на стремление авторов сохранить народную поэтику сказки, испытали значительную художественную трансформацию как и у их предшественников (Страпарола, Базиле, Музеус) в области мотивов, образных деталей и языка. Современные исследователи отмечают, что создание сказок братьев Гримм на основе их народной передачи есть фикция. Персоны, которые устно доводили до них сказку, вовсе не принадлежали к кругу «простых» людей, а устная форма передачи сказки вовсе не означала ее прикрепленности к традиции устного повествования. Часто проявлялись случаи, когда темы и сюжеты сказок коренились в литературной традиции²⁵. Несмотря на то, что сказка Гриммов ограничена одним действием, что в ней преобладает сказочное время и пространство, фигуры одномерны, детали всеобщи, психология отсутствует, воздействие редактора сказок на их переработку ощутима в большой степени²⁶. Это означает, что антисемитская тематика сказок – результат «личного» участия автора, итог его художественного замысла. С этой точки зрения обратим внимание на центральную антисемитскую сказку Гриммов «Еврей в терновнике» (2,3).

В качестве источников сказки исследователи называют стихотворную комедию Альбрехта Дитриха (?-?) 1593 года «История о крестьянском слуге и монахе, которого он заставил танцевать в терновнике», а также английскую народную сказку из собрания Уильяма Хэзлитта (1778–1830) «Монах и юноша». Источники сюжетно близки. Английская сказка повествует о следующем: один из старцев выполняет три желания героя Джека за то, что тот дал ему поесть, и наделяет его тремя вещами: луком, флейтой и особым даром. Если он направит свой взгляд на мачеху, то она сразу же перестанет ругать шалуна Джека. Мачеха обращается к монаху, чтобы тот повлиял на Джека. Джек, владея волшебным луком, обещает монаху птицу, но та после выстрела падает в терновник. Монах отправляется в терновник, а Джек начинает играть на волшебной флейте. Монах танцует, платье его разорвано, тело исколото иглами. Он умоляет Джека прекратить игру. Наполовину голый и окровавленный, он выбирается из терновника, объявляет мачехе, что только черт может справиться с Джеком. Вечером отец и мачеха хотят послушать флейту Джека. Монах просит его привязать, сбегаются все соседи, наполовину голые, поднявшиеся прямо с постели. Все бесконечно танцуют. Монах подает в суд на Джека. Судья обвиняет героя в черной магии и колдовстве и приговаривает к смерти. Исполняя последнее желание Джека, судья разрешает ему сыграть на флейте. Все начинают танцевать, и судья затем милует Джека. Все заканчивается лучшим образом.

Несомненно, что средневековый антиклерикальный сюжет в переработке Гриммов, воплощенный в «Еврее в терновнике», превратился в антисемитский²⁷. В сказке «добрый слуга» противостоит клишированному образу еврея – мошенника и плута, жадного до денег. Авторы реанимируют в сказке типический образ еврея как «чужого» за счет отдельных деталей. Почти каждое высказывание еврея начинается со слов «Au weih», или «Gott bewahr!» (Боже упаси!)» Вплоть до инверсии члена предложения в высказывании и до самой структуры высказывания имитируется «Judeln», т. е. идиш, выступивший в немецкоязычном культурном пространстве 19 века как средство пародии над его носителями: «Au weih geschrien, rief der Jude… geh ich doch dem Herrn was er verlangt»²⁸. В области лексики типичные еврейские выражения «Nu» или «Au weih» давали понять, каков родной язык у говорящего. Подобный метод Гриммов – показать через язык этническую принадлежность персонажа к еврейству, отражается в записи многих сказок и легенд 19 века.

Еще ярче проявляется антисемитская тенденция в обращениях и оценочных значениях, в которых еврей выступает как мошенник (Spitzbube) и как подлец (Schuft), а слуга «добрым малым», а также на уровне мотивов. Когда слуга говорит судье, что еврей сам предложил ему деньги, судья отвечает: «Плохое ты нашел себе оправдание. Так не сделает ни один еврей». Антиеврейская направленность выражена на уровне мотивов и в других сказках. «Козлобородые» (ziegenbartige) евреи являются исключительно носителями зла. В «Удачной торговле» крестьянин говорит: «Ах! Что ни скажет еврей, это всегда ложь; с его рта не срывается ни слова правды». Во фрагменте «Чудесный холст» мошенник еврей превращается в собаку, которую до смерти доводят две девушки. В сказке Гриммов еврей выступает также как жертва («Die klare Sonne bringt an den Tag»). Здесь он небогат, становится объектом жадности христианина, который затем платит своей жизнью за убийство еврея.