История одной компании
Шрифт:
Зато приемник включился сразу. Концерт симфонической музыки. Вроде Чайковский. Руслан назвал бы даже номер симфонии. А он, Чернышев, неуч. И не стой с умным видом, не пытайся вспомнить. Бесполезно. Заглянем в книжный шкаф. Ленин, «История Отечественной войны», мемуары де Голля. Вот и художественная литература: Кочетов, Смирнов, Гранин. Лично он, может, осилил бы «Крокодил», а на более серьезное он сейчас не способен.
Он подошел к столу. Сел. Теперь есть деталь для собственных мемуаров: «Когда я сидел в кресле командующего». В принципе, наверное, минут через десять можно поговорить с Москвой. «Алиса, привет, как твои дневные подвиги?» Или поднять по боевой тревоге военный округ. Пожалуйста, стоит
Чернышев встал. Пора и честь знать. Ничего апартаменты, вполне в спартанском духе. Вот только кровать основательнее, чем у Чернышева. У Чернышева металлическая, с железной сеткой вместо матраца. Правда, она тоже рассчитана на генералов.
Начальство одно не приезжает. Вышибут Чернышева отсюда к чертовой матери, а он привык к этой комнате. Все-таки прожил десять дней. И то хорошо, что его, человека сугубо штатского, пустили в комнату для высших чинов, сопровождающих командующего. Ну, порезвился – хватит.
Чернышев вышел на крыльцо, запер дверь. Свет лампочки под козырьком упирался а туманную стену дождя. Если это можно было назвать дождем. Уже три часа бушевал потоп, который изредка сменялся сильным ливнем. Последняя надежда: а может, не прилетит из-за погоды? Глупость. Для армии погода не существует.
В комнате Чернышева никакая симфоническая музыка не заглушала равномерный шум бесконечного обвала за окнами. Надо спать. Час ночи. По-московски всего одиннадцать. Не привык. Интересно будет посмотреть на себя завтра. Взглядом постороннего наблюдателя. Милая картина. Чернышев, независимый и элегантный, объясняет командующему, что, дескать, извините, но испытание надо отложить минимум на три дня. То есть, конечно, все можно. Девяносто девять процентов гарантии. Но Чернышеву нужно двести процентов. А ему, видите ли, показалось… Вот такая непринужденная беседа. Ведь Чернышев – математик, из другого ведомства. Очень смелый человек Чернышев. Сегодня.
А завтра…
Как он хоть выглядит, этот генерал, командовавший армией в годы войны, бросавший, если требовала обстановка, свои полки на верную смерть? Так надо! Ясно? Приказ. Доложить об исполнении. Сколько было процентов гарантии, когда форсировали Одер? Генерал привык распоряжаться жизнью тысяч людей. И вдруг появляется этакий пижон, молокосос, профессор кислых щей. У него, видите ли, особое мнение. Да взглянет ли командующий в твою сторону?
А если и взглянет? О чём вы думали раньше? Чем у вас там занимаются? За что вам только деньги платят? Цыц, малявка, не грубить начальству!
Потом, в Москве, Чернышева вызовут на ковер уже по его ведомству. «Как же так, – скажут, – товарищ Чернышев? Для вас государственных сроков не существует? У вас были претензии к инженерам? Ах, вы сами не разбираетесь, вы теоретик, вам только показалось! А вам не кажется, уважаемый, что учреждение, в котором вы служите, малость отличается от детского сада? Задумывались ли вы, в какое положение поставили нас перед…»
Любопытно, что сейчас у Чернышева на все находился ответ. Великий он был оратор наедине с собой. Ну, почему, почему ни разу за все время, что он помнит, не выдерживался график? Сроки всегда форсировались. Начальство прибегало взмыленное, собирало народ и с очаровательной улыбкой доказывало: дескать, мы понимаем, конечно, трудно, но положение обязывает, такая складывается обстановка. Словом, не полгода, а три месяца, ясно? Как будто самим инженерам плевать на время, как будто они специально тянут резину, чтобы иметь возможность забить «козла» в рабочее время. Ах, начальство так не думает? Тогда откуда эта удивительная страсть хоть на три дня, да опередить график? Приятно потом докладывать? А если бы подсчитать,
Это была хорошо подготовленная речь минут на сорок. Чернышев выучил ее наизусть, слово в слово.
И опять он ходил из угла в угол и мысленно повторял ее. Зачем? Для собственного успокоения? Бесспорно, это успокаивало его. Каждый раз он придумывал другую обстановку, но эффект его слов всегда был один и тот же: директор (генерал, министр, член государственной комиссии) вынимал платок, вытирал глаза, пожимал Чернышеву руку.
Остановись! Заставь себя замолчать! Ведь это просто маразм. Зачем разыгрывать перед собой один и тот же спектакль? Ты никогда не осмелишься. Ты очень решителен, когда дело касается чертежей, расчетов, схем. Тут ты можешь воевать сколько угодно. После очередного ЦУ ты можешь тихо ругаться, но когда к тебе подходит руководитель работ или генеральный конструктор и, улыбнувшись, спрашивает: «Как жизнь, Чернышев?» – куда что девается! Ты краснеешь, как свекла, прячешь глаза и робко мямлишь: «Ничего, по графику!» Приятно будет завтра услышать твой дрожащий голос, когда на вопрос: «А что думает институт?» (это еще если спросят), – ты бодро пискнешь: «Все в порядке, товарищ генерал!»
Чернышев лег и долго прислушивался к тому, как за окнами продолжало падать небо. Он уже начал засыпать (потому что появился Пятерка, темное шоссе, велосипеды, у Чернышева сорвалась нога с педали, и он дернулся в постели), как вдруг снова, будто наяву, услышал взрыв, который, казалось, бросил его из укрытия, и снова та же картина перед глазами: люди бегут, бегут из траншеи туда, где… И Чернышев бежит со всеми, уже близко, и совсем исчез снег, словно здесь никогда не было зимы. И огромная рваная воронка. И ничего нет.
Утром его разбудил телефон. Лихой, молодцеватый голос сказал:
– Товарищ Чернышев? Вам придется перейти в гостиницу. Сами понимаете…
– Хорошо, – сказал Чернышев и начал спешно одеваться.
В гостиницу так в гостиницу. Он был там. Одноэтажное здание. В комнатах по шесть коек. Полна коробочка. Командировочные офицеры или инженеры, еще не устроившиеся с жильем. Разве он лучше других? Собственно, попал он сюда случайно. Не было мест в гостинице.
Он не успел помыться, как раздался новый звонок. Тот же голос, но уже в другой тональности, несколько смущенно извинился. Есть распоряжение не трогать Чернышева.
Тем лучше, подумал Чернышев и прикинул: в доме, кроме двух комнат командующего, еще три, каждая с отдельным входом. Значит, кроме главного, приехали всего два генерала.
Иначе откуда такой почет?
Новый звонок. Полковник Ефимов.
– Да, – сказал Чернышев, – иду к вам.
Он повесил трубку и услышал шаги за стеной. Сначала лихие, быстрые, потом уверенные, тяжелые. И дальше, беспорядочно, несколько пар сапог. Громкие голоса. Слов он не различал.
Чернышев накинул плащ и, проходя мимо умывальника, взглянул в зеркало. Слава богу, он не похож на молодого шизика-физика, которых обычно изображают в комедиях (очки, торчащие патлы длинных волос, ковбойка – рассеянный человек, бормочущий под нос непонятные формулы). На Чернышева смотрел спортсмен, коротко остриженный и не очень юный. Вот только круги под глазами. Опять.
Полковник Ефимов был на редкость симпатичный дядька, из тех военных, которые до старости сохраняют гибкую, мальчишескую фигуру и которых седина красит. Но глаза у него были грустные, не армейские. Вряд ли жизнь баловала его. Годами не вылезает из медвежьих углов. Одно развлечение – московские пижоны, вроде Чернышева. Казалось, он насквозь видит Сашку (молодой, способный, повезло, петушиться подожди, еще обкатают).
– У вас есть конкретные замечания? – спросил Ефимов. (Пошел разговор по существу.)