История религии (Том 4)
Шрифт:
Однако здоровый религиозный инстинкт Эсхила помогает ему одолеть это искушение. Он еще не говорит прямо, что Божество и Добро едины, но взывает к вольнолюбию и мужеству греков, к их чувству человеческого достоинства. Если Зевс таков, как повествует о нем мифология,- против него нужно восстать во имя добра и свободы, во имя человека, как то сделал Прометей.
"Прикованный Прометей" - это смертный приговор богу-деспоту. В трагедии предсказывается день, когда он будет сброшен со своего престола. А ореол поистине божественный окружает того, кто отдает себя за людей, кто, подобно Дионису, стал жертвой ради их спасения. Не случайно,
Третья (ныне утраченная) часть - "Освобожденный Прометей" - посвящена примирению богов. Зевс сохранил свой трон, но лишь потому, что отказался от зла, изменил саму свою природу. Так решила Судьба, и это уже не просто слепое течение событий, а торжество Правды: Судьба требует того же, что и нравственное чувство человека. У Эсхила она перестает быть враждебным началом, а является принципом нравственного Миропорядка. Верховный Бог в единении с Мойрой олицетворяет Провидение. Этому Провидению Эсхил усвояет прежнее имя - Зевса. Он не хотел вводить новую религию, но стремился обновить старую. Его исповедание веры сводится к тому, что не тирания темных и злых сил господствует во вселенной, но божественная Правда.
В "Орестее" - последней драме Эсхила - это исповедание выражено в словах, исполненных религиозного вдохновения:
Кто бы ни был ты, великий Бог,
Если по сердцу тебе
Имя Зевса, "Зевсом" зовись.
Нет на свете ничего,
Что сравнилось бы с тобой,
Ты один лишь от напрасной боли
Душу мне освободишь (5).
Божество всеобъемлюще, оно есть альфа и омега жизни - Промыслитель и Создатель мира:
Зевс изначальный - причина всему,
Все от него, чрез него, для него,
Что смертному дано без воли Зевса?
Что на земле не Богом свершено? (6)
Так Эсхил становится прямым продолжателем Ксенофана, орфиков, Гераклита; сцена театра превращается в кафедру, с которой звучит проповедь о Высшем Божестве, утверждающем справедливость в мире.
Но в той же "Орестее" мы находим и других богов: Аполлона, Афину, Эриний. Была ли то дань народным верованиям или Эсхил действительно чтил Олимпийцев? Второе более вероятно, хотя нам теперь трудно понять, как это сочеталось с учением о "великом Боге" (7). Но гораздо важнее, что "Орестея", как и "Прометей", ставит вопрос о Дике, небесной Правде, которая должна заменить Мойру. Поэт обращается к легенде о царском роде, отягощенном проклятием. Трагедия пытается раскрыть смысл бедствий, которые преследуют семью Атридов, но не в плане фатализма, а через понятие о воздаянии.
Микенский царь Атрей, мстя своему брату, заколол его детей и накормил его их мясом. Брат проклял Атрея. Но проклятие возымело действие не магическим образом, а через грехи Атридов. Желая укротить бурю, мешавшую начать троянский поход, сын Атрея Агамемнон принес в жертву свою дочь Ифигению. Это возбудило против него ненависть его жены Клитемнестры, которая вместе со своим любовником Эгистом убила царя, когда тот, едва вернувшись из Трои, переступил порог дома. Но дети Агамемнона Электра и Орест уготовили мщение преступной матери. Сам Аполлон потребовал от юноши, чтобы он, поборов жалость, покарал Клитемнестру. Цепь смертей, цепь убийств, душевные муки и суровый закон возмездия - что это? Судьба? Нет, у Эсхила это - зло, порожденное самими людьми
Много родит земля
Гадов, страшилищ злых,
Воды кишмя кишат
Чудовищами морскими...
Но все, что высоко парит в облаках,
Все, что ползает по земле,
Трепещет пред бешенством вихрей бурных
Кто бы измерить мог
Дерзость мужских затей?
Кто б указал предел
Дерзостной страсти женской,
Ужасом и проклятьем
Павшей на род людской?
Любовь, если можно любовью назвать
Безумной похоти женской власть,
Опасней чудовищ, страшнее бури (8).
Эта неудержимая лавина страстей влечет за собой нагромождение преступлений, и как ответ приходит отмщение. Вонзив жертвенный нож в тело своей дочери, Агамемнон своими руками уготовил себе то, что индийцы назвали бы Кармой. Грех рождает грех, одно возмездие - другое:
Я говорю от дурного дела
Плодится множество дел дурных,
И все с изначальной виною схожи (9)
Напрасно Клитемнестра удалила сына из дома. Орест возвращается, чтобы стать судьей и палачом:
В дом Агамемнона правда сегодня вошла
Львом двухголовым, убийством двойным (10)
Велика ответственность человека. Посягая на закон Правды, он вызывает из тьмы разрушительные силы, которые, как буря, врываются в его жизнь. Вот где разгадка зловещей летописи дома Атридов: в их судьбе правит не произвол, а совершается законный приговор: Небо сурово, но справедливо.
Но когда настанет конец этой драме мщения? Ведь едва Орест - орудие богов - нанес удар, как из окровавленного тела матери, подобно дыму, поднимаются духи мести - эринии - и устремляются вслед за убийцей. Обезумевший от страха и душевных терзаний, Орест бежит от них и ищет защиты у алтаря Аполлона.
И тут Эсхил делает попытку найти выход из замкнутого круга, на первый взгляд довольно неожиданный. Он переносит зрителей из мрачного мира древних преступлений на афинскую площадь. Столица Паллады уже одной своей атмосферой человечности должна лишить призраков их силы. В восторженных стихах Эсхила звучит его неподдельная любовь к отчизне, рожденная в годы освободительных войн.
И - о чудо!
– сами боги - Аполлон и Афина - предоставляют решить спор Ореста с эриниями гражданскому суду - Ареопагу. Это чисто "афинский" подход к коллизии. Как Орест в храме светлого Аполлона ищет спасения от эринии, так и Эсхил в своих гражданских идеалах, в эллинской демократии и культуре, в том, что теперь назвали бы "прогрессом", надеется найти защиту от страшных теней прошлого, от трагичности жизни, от всего тревожного и непонятного в мире. Сама Афина голосует наравне с членами Ареопага, и ее голос определяет судьбу Ореста. Чтобы смягчить гнев эриний, им обещают построить в Афинах храм, и отныне они будут не злобными фуриями, но - "благими", эвменидами. Призраки ночи усмирены. Драма кончается гимном:
Мир эвменидам, богиням благим
Края Паллады!
Так порешили
Вечная Мойра, всевидящий Зевс.
Итак, по Эсхилу, человеческая справедливость есть отражение справедливости небесной; люди должны верить в верховную Дике и помнить, что никакое зло в мире не остается без воздаяния. Это почти библейский взгляд на вещи. Различие здесь главным образом лишь в той высокой роли, которую в драме отводил Эсхил чисто человеческому гражданскому началу.
ПРИМЕЧАНИЯ
Глава десятая