История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 5. Вестники Царства Божия. Библейские пророки от Амоса до Реставрации (7-4 вв. до н. э.)
Шрифт:
С Исайей же произошло другое. Пророк пережил Богоприсутствие не как трепетное касание незримого, но как реальную, явную почти до боли, близость Иного, близость, вызывающую мистический ужас. Это было что-то очень мощное и вместе с тем очень личное, пронизывающее, как пристальный взгляд, подлинное обнаружение Бога рядом с собой… Он, Ягве, шествующий над Синаем и морем, превыше облаков, ветров и звезд, непостижимым образом пребывает в этом суровом святилище среди лампад и золоченых херувимов, обитает в этом Доме, на этой горе, в этом святом граде.
Исайя точно называет время, когда он получил высшее посвящение пророка. Это был год смерти царя Уззии, 742 до Рождества Христова. Из его слов явствует, что в тот момент он находился в святилище,
«Я видел, — говорит Исайя, — Господа, сидящего на престоле высоком и вознесенном, и края риз Его наполняли храм. Вокруг Него стояли серафимы, и у каждого было шесть крыл; двумя они закрывали свои лица, двумя — ноги, а двумя летали. Они взывали друг ко другу, говоря: Свят, свят, свят Ягве Воинств! Наполнена вся земля Славой Его! — И от их голосов содрогнулись основания, и Дом наполнился дымом» (Ис 6, 1-6).
«Горе мне, я погиб! — пронеслось тогда в сознании Исайи.— Ибо я — человек с нечистыми устами и среди народа с нечистыми устами живу, а глаза мои видели Царя Ягве Воинств…» С детских лет его учили, что созерцание Сущего подобно вхождению в огонь. Смертный и греховный человек не может вынести испепеляющее величие Адоная.
Но вот через облака курений к Исайе пронесся пламенный вестник. В его руках угль от жертвенника, и едва он коснулся им уст человека, как все его существо пронизал очистительный огонь.
«Кого пошлю Я? Кто пойдет для Нас?» — прозвучал в глубине голос. Исайя не колебался: «Вот я, пошли меня!»
И тогда он услышал страшные слова о народе слепом и глухом, народе с черствым сердцем, который отвернулся от Бога. Пророк должен возвещать слепцам волю Ягве, но все будет тщетно, ибо они не станут слушать. И все же Исайя обязан говорить. «Доколе, Господи?» — опечалился Исайя. Ответ звучал как приговор: Пока города не будут разрушены и опустеют, дома останутся без жителей, И земля не обратится в пустыню, пока не удалит Ягве отсюда людей и вся страна станет безлюдной…
Читая рассказ Исайи о видении, превратившем его в пророка, мы невольно задаемся вопросом: как совершилось это прозрение и преображение? Действительно ли Непостижимый принял облик Сидящего на троне, окруженном потоками живого пламени?
Скорее всего здесь перед нами попытка воплотить в зримых символах то, что открылось пророку как невыразимая реальность.
Когда совершается внутреннее событие, подобное тому, какое произошло с сыном Амоца в храме, человек пытается найти достаточно емкие образы для того, чтобы поведать об открывшемся. При этой попытке он нуждается в чем-то более многозначном и живом, чем отвлеченные понятия. Именно тогда рождается символический язык мифа, поэмы, иконы. Он не претендует на точное отображение действительности, на роль «модели», а служит тонким мостом от души к душе, от сознания к сознанию. В мире символов вступают в свои права дерзновенное творческое мышление, метафоры, аналогии, минующие законы формальной логики. Символ не придумывается, как холодная аллегория, а рождается целиком в глубине человеческого существа. И подобно тому, как сновидения черпают краски из нашего повседневного опыта, так и Откровение обретает те формы, которые дает ему сам человек.
Слава Божия преломилась в сознании пророка в образе высокого престола, окруженного огненными духами. Это престол Того, Кому единому подобает имя «Царя»; Он возвышается над всеми властителями мира. Исайя прибегает к привычным словам: трон, царские одеяния, дым курений, тем самым как бы набрасывая покрывало на ослепительное видение. И только так он может рассказать о нем людям [3].
Здесь поражает одна особенность символического описания события: в момент таинственной встречи личность пророка не растворилась в волнах экстатического океана, он продолжал отчетливо сознавать себя. Он ясно чувствовал, что предстоит престолу и недостоин
Во внебиблейской мистической литературе картину видения Исайи напоминает сцена преображения Кришны в Бхагавад-Гите [См. «У врат Молчания» Глава VII]. Там по просьбе царевича Арджуны Божество на мгновение открывает свой невыносимый лик, лик всепожирающего Времени, многоокой бездны, засасывающей миры. И Арджуна, пав ниц, умоляет Кришну скорее избавить его от леденящего душу видения. Однако при внешнем сходстве этой части поэмы с рассказом пророка Исайи между ними легко заметить внутреннее различие. В Бхагавад-Гите — только страх, только подавленность, только сознание ничтожества перед безмерным. У Исайи же, хотя греховный человек и не в силах созерцать Бога, но, очищенный, он уже с сыновним дерзновением говорит: «Вот я, пошли меня!». Пророк не тонет в Боге, но и не лежит перед ним распростертый ниц, он предстоит Ему и становится соучастником Его деяний.
Слово Ягве расплавленной лавой вливается в уста Его посланника, оно переполняет его и принимает в душе конкретные образы и формы в соответствии с тем, чем живет душа пророка. Это не «материализация Духа», а живые символы Реальности, описанной в терминах видимого бытия.
Явление в храме не было только призванием пророка на проповедь. Оно было откровением святости Божией.
Бог свят — вот альфа и омега провозвестия Исайи, его символа веры. «Кадош» (святость) означает в его устах, как и вообще в Ветхом Завете, не одно лишь нравственное совершенство; в этом смысле святым может быть и человек. Бог же свят по-иному. Слово «кадош» указывает на Его непостижимое величие. Если Амос и Осия познали высшую «человечность» Божию, если Ягве открылся им как Судия и Возлюбленный, то Исайя был поднят к тому пределу, где бессильны все человеческие метафоры.
В Упанишадах и у Платона мы тоже находим мысль о том, что Божество в своей сущности не может быть определено никаким земным понятием. У Исайи эта несоизмеримость Бога и мира выражена в слове «кадош» [4]. Но при этом Сущий не перестал быть для пророка Богом Живым. Он не есть потусторонняя Нирвана или бессознательная сила, пронизывающая каждую травинку или каплю воды; Он есть личность, действующая в мире, хотя Лик Его и образ Его действий совершенно иные, нежели у людей. Человек может знать лишь Его волю, но Самого Его познать он не в состоянии. Разум, цели и предначертания Бога коренным образом отличны от человеческих. И если возможен союз между Творцом и творением, то только потому, что Бог сам ищет его, умаляя Себя до диалога с человеком. Учение о «святости» напоминало о том, что тайна Божия «всецело иная». Оно предостерегало людей от создания воображаемого Бога по своему образу и подобию.
Все, что может познать человек, — это Славу, пламенный ореол Зиждителя. Это она свидетельствовала о присутствии Бога, окутывая облаком Синай, о ней громовыми голосами перекликались серафимы в Святая Святых храма. Она открыла себя молодому иерусалимлянину Исайе, сыну Амоца, сделав его новым человеком, герольдом небесного Царя.
Итак, уже не из преданий прошлого узнал пророк о мистерии Богоприсутствия, но сам участвовал в ней. Он уподобился Моисею, воочию узрев сияние Славы Ягве; только вокруг были не голые синайские скалы, а жертвенники, завесы и таинственные символы Дома Божия. Само это слово приобретало теперь для Исайи особое звучание. Пусть язычники своим служением подкупают богов, льстят им и заклинают их, жертва и молитва в храме истинного Бога должны быть не чем иным как земным образом небесной литургии, предстоянием перед Господом. Исайя знал, что нет места во Вселенной, где бы не была явлена сила Ягве.